"Двое в лодке, не считая..."

«Не знаю, не берусь судить, кто из нас что сотворил для будущего – на бумаге ли, на пленке. Но эти двое, Юлий Дунский и Валерий Фрид, два интеллигента-очкарика, обладавшие недюжинной мощью духа, умом и талантом, сотворили художественное произведение, достойное остаться в десятилетиях – собственную жизнь. Она сама – редкой красоты сюжет, прошедший перед нашими глазами, веселый и трагический, как все настоящие сюжеты». Анатолий Гребнев.
13 декабря – 80-летие Валерия Фрида. В его маленькой квартирке у метро «Аэропорт», как и при жизни, собираются его друзья и ученики. За день через эту квартиру проходит около ста человек. Мы собираемся обычно дважды в год, в день его смерти и в день рождения. Мы веселимся и радуемся, мы действительно празднуем то, что рядом с нами жил, покровительствовал нам, опекал, дарил нас дружбой этот Человек. Никто не считал Фрида бессмертным, но его уход потряс всех. Слово «незаменимый», так обыденно употребляющееся, приобрело особый смысл. Фрида заменить действительно нельзя, невозможно.
После ухода Фрида иногда можно было встретить в Доме кино имярек (кого Фрид едва знал при жизни), в окружении восторженных слушателей рассказывающего о своей особой дружбе с В.Фридом. Было обидно и крайне неприятно видеть этих людей. Мы иронизировали: вот как, оказывается, рождаются легенды. Сейчас к этому можно относиться по другому. Ведь о Фриде-то говорили только хорошее, пусть и незаслуженно записывая себя в особо приближенные особы. Пусть сочиняют. Пусть рассказывают, если это служит славе Фрида. Пусть рождается легенда вокруг этого имени.
Анатолий Гребнев:
Я думал, что это один человек.
Да, в самом деле, я долгое время считал, что это один человек – некто Фрид Идунский, неоднократно упоминавшийся моим другом Володей Саппаком. Володя Саппак, замечательный человек и театральный критик, автор нашумевшей книги «Телевидение и мы», имел обыкновение рассказывать одним своим знакомым про других, всегда попеременно их цитируя и как бы знакомя таким образом друг с другом. Так я услышал о мудром человеке Фриде Идунском, не догадавшись разделить это экзотическое имя пополам, и лишь много позднее узнал Валерия Фрида и Юлия Дунского, составляющих во многом действительно одного человека.
А познакомились мы, конечно же, в Болшево, в Доме творчества, теперь уже легендарном…
Кроме Дунского и Фрида тут обретались еще две замечательные пары – Семен Лунгин и Илья Нусинов, Авенир Зак и Исай Кузнецов; всё это были дуэты не случайные, объединенные давней, чуть ли не с детских лет дружбой; и что характерно, ни один из них не распался, пока живы были оба соавтора. Но такого уникального сочетания, как Фрид и Дунский, сценаристика и кинематограф еще не знали – две судьбы слились в одну общую. Ведь даже после ареста в 1944-м, получив срок, вторую его половину, вопреки всем правилам относительно «однодельцев», они отбыли в одном лагере, опять вместе. По-моему, с тех пор они не разлучались ни на один день.
При этом были они такие разные. Валерий, например, был непрочь выпить, Юлик – не прикасался. Валерик был смолоду донжуан, дважды женат, Юлик же долгое время ходил в холостяках и уже зрелым человеком обрел то, что называется семейным счастьем. Впрочем, жены знали, что Валерий для Юлия, а Юлий для Валерия всегда, что бы ни было, на первом месте, и должны были мириться – и мирились с этим, а вообще-то научились дружить вчетвером.
Как они работали? Я этого не знаю. Обычно в таких дуэтах, тандемах, как сейчас говорят, партнеры дополняют друг друга: один, к примеру, начитан, другой больше полагается на интуицию; один – аналитик, другой – выдумщик и т.д., один за машинкой, другой сочиняет вслух, расхаживая по комнате; наконец и так: один пишет, другой пристраивает написанное.
Тут опять особый случай. Оба образованны. Читают по-английски без словаря. Знают массу всего. Оба аналитики, и оба художники, и у обоих отменный вкус.
И недаром говорят «мы», давая оценку людям, произведениям, событиям, о чем бы ни заходила речь: «мы». И всегда без колебаний. Как будто давным-давно всё меж собой обсудили и составили общее мнение – обо всем на свете.
И еще – свои жесткие правила, иной раз непонятные для непосвященных. Такой, например, случай. Я как-то вдруг узнаю: они, оказывается, в ссоре с режиссером М.: «Мы с ним не общаемся больше». В чем дело? Так не похоже на Юлия и Валерия: они обычно снисходительны к человеческим недостаткам. И что такого мог сделать М., чтобы они с ним перестали разговаривать? Оказывается, ездили вместе в Норвегию, в связи с совместной постановкой, и там, в городе Осло, Юлик с Валериком настроились погулять, а М., известный своей дотошной честностью и упорством, стал требовать, чтобы сейчас же сели работать. «Ну, мы его и послали», – признался мне Валерий и объяснил, куда именно. – «Вы его послали или он вас?» – «Мы его, в том-то и дело. А уж раз послали, что теперь поделаешь, – сказал Валерий, – у нас такой принцип».
Потом, они, к счастью, все-таки помирились и сделали вместе еще одну картину. Но только через несколько лет.
Вообще же были они оба необычайно дружественны с людьми, и это тоже, как мне кажется, был осознанный, установленный, может быть, воспитанный жизнью принцип. Еще один случай – возможно, только анекдот, чья-то байка. Дело было в том же Болшево. Приехали на семинар сценаристов (о, эти наши семинары, о них бы когда-нибудь написать особо), Фрид и Дунский привезли, как всегда, машинку, а ключик от нее забыли дома, в Москве. Обошли всех, собрали ключи от машинок, один из них, к счастью, подошел; потом, когда возвращали, каждому было сказано с благодарностью, что сгодился именно его ключик. Если даже это кто-то про них придумал, то удачно. Уже через много лет, когда Валерий издал свои воспоминания – «58 1/2» и подарил мне книжку с трогательной надписью, я понял, читая, что эта всеобщая расточительная доброжелательность – в книжке масса имен, масса людей, встреченных автором, и буквально о каждом – добрые слова, благодарная память, даже поразительно – есть и свойство натуры, и своего рода защитное чувство, религия, выстраданная в течение жизни…
…Читали, кажется, всё, написанное друг другом. Спорили. Обижались. Те же Фрид и Дунский были в своих отзывах не так уж лицеприятны, как могло бы показаться. В делах искусства, они не лукавили. Уж тут ключик от машинки мог принадлежать и не тебе. Зато как приятно было, когда что-то им нравилось.
А однажды они попеняли мне за какой-то мой доклад на собрании сценаристов, где я, по их мнению, говорил не то, что думаю. Речь шла о каких-то дежурных фразах, без которых не обходился в то время ни один доклад. Нет, я, конечно, не провозглашал: «Слава КПСС!», но какая-нибудь ссылка на «решение съезда» или «материалы пленума» там, скорее всего, содержалась, по крайней мере, во вводной части, а что делать?
Что делать? Не читать докладов …
Тут обозначилось нечто, о чем я сейчас попытаюсь возможно точнее сказать.
Люди безукоризненно честные и щепетильные в жизни, в быту, в человеческих отношениях, Дунский и Фрид не были столь же щепетильны в выборе материала для своей работы. «Красная площадь» и «Я, Шаповалов Т.П.» существовали как бы отдельно от житейского обихода. То была профессия, работа, и ее надо было делать максимально честно в пределах того, что разрешено, и даже слегка выходя за эти пределы, то есть рисуя, например, белого офицера не карикатурно, как это было заведено, а «с человеческим лицом», с обаянием Высоцкого в фильме «Служили два товарища».
Прекрасный, кстати сказать, фильм; забываешь, что замешан он на неправде о гражданской войне, но ведь это, в конце концов, искусство, миф, а не историческое исследование. Их собственный человеческий опыт существовал как бы сам по себе, в неприкосновенности, принадлежа только им двоим, и в этом, пожалуй, был тоже свой принципиальный выбор и свой резон. Я знаю лишь одно их произведение, в котором звучали – да как еще! – прожитые ими 10 лагерных лет: знаменитый рассказ «Лучший из них», написанный на «фене» еще в 1952 году, в Инте. Мы слушали его в болшевские времена в неподражаемом чтении Валерия, катаясь со смеху.
(В воспоминаниях Н. Рязанцевой в приложении к книге «58 1/2» дается совсем другая характеристика этого чтения. Когда рассказ читался Фридом позднее, уже после смерти Дунского, многие рыдали и уходили в маленькую кухоньку Фрида, не имея сил дослушать до конца этот рассказ. – Е.Т.)
Я вспоминал слова Пушкина, сказанные по поводу Баркова: вот первый поэт, которого узнает мир после упразднения цензуры. Сейчас, когда так и случилось, и их рассказ напечатан слово в слово, он читается, как шедевр.
Сценарии жили отдельно, они были работой; насколько я знаю, Дунский и Фрид не писали «в стол», как позволяли себе иные из нас; сценарии их предназначались для производства и, как правило, шли, хоть иногда и с купюрами, но уж тут никто не был застрахован. Для производства, но при этом – никаких себе поблажек, никаких скидок, как это бывало у других «профессионалов»; один из них, плодовитый, даже заявил в свое время в журнальном интервью, что для хорошего режиссера он старается писать лучше, а для плохого – зачем стараться, все равно испортит. Фрид и Дунский, для кого бы ни писали, работали с полной отдачей, я видел это, насколько мог видеть со стороны: видел озабоченные лица, когда «не получалось», сияющие – когда «стало вытанцовываться». То было все-таки истинное творчество и вдохновение – при том, что приняты и соблюдаются «правила игры». Своего рода пир профессионализма. Игра.
Они не взламывали твердыни соцреализма, считая, это, по-видимому, делом бесплодным или просто не имея к тому тяги; они работали применительно к исторической данности. Такой данностью была советская власть с ее установлениями и мифами, и я не думаю, что они так уж страдали, разделив свою жизнь между работой и всем остальным. Вот уж «все остальное» имело для них ценность первостепенную, и тут они были безупречны, тут они были счастливы, пока не стал болеть Юлик; тут у них был гостеприимный дом и море друзей, и ученики, и коллекция оружия – хобби, которым они увлекались, и книги, которые они по-настоящему читали в отличие от многих из нас, и еще многое, что они любили и умели, и может быть, самая большая ценность – их дружба.
Юлий, измученный болезнью, решил свести счеты с жизнью. Он застрелился – об этом, я думаю, уже написано…
Валерий, потрясенный горем, сказал: «Молодец». Он и в этом был с ним заодно.
Он прожил без Юлия 16 лет и умер внезапно – от разрыва сердца.
Валентин Черных: (из беседы в доме В.Фрида 13 января 2002 г.)
Идея носилась в воздухе. И я предложил эту идею: создать студию, которой руководили бы сценаристы. На всех студиях бал обычно правили режиссеры. Всегда существует конфликт понимания между этими двумя профессиональными цехами кинопроизводства, конфликт первородства.
Сразу возник вопрос, кого же брать в Художественный совет из 200 сценаристов игрового кино? Примерный развод ролей представлялся таким: один должен быть агрессивным (агрессия защиты), чтобы можно было рассчитывать на его спину и плечи, как в драке. Я перебирал долго, пока не остановился на фигуре Володарского. Другой должен быть мудрым. Мудрым, но непримиримым и иметь несгибаемый нравственный стержень. Никого, кроме Валерия Фрида, я себе не представлял в этом качестве.
Собрание московских кинодраматургов поддержало эти кандидатуры сразу. Утверждали создание студии, как тогда полагалось, Секретариат Союза, партком Мосфильма и Госкино.
Но первая наша рабочая встреча с Володарским и Фридом закончилась полным скандалом. Мы едва не разошлись навсегда. Надо было набирать людей в штат. Фрид предложил пригласить одну женщину, редактора 1-го объединения. Володарский поддержал его. Но я хотел подбирать сотрудников сам, так как боялся не сработаться с незнакомыми людьми. Мне ведь предстояло работать с ними каждый день. Я предложил кадровые и творческие проблемы решать отдельно, и худсовету не вмешиваться в кадровые вопросы, иначе… И я пригрозил своим уходом. Фрид и Володарский взяли десятиминутный тайм-аут. Решили согласиться с моим предложением.
За 12 лет последующей совместной работы до такого накала наши отношения никогда не доходили. У нас сменились 6 главных редакторов-киноведов. Было больше разговоров, чем дела. Ни с одним из них мы не смогли сработаться. Тогда Фрид сказал: «Давай я буду главным редактором». И с тех пор оставался им неизменно.
Фрид давал огромную поддержку студии, у него был непререкаемый авторитет в Союзе кинематографистов и в Госкино. Валерик умел железно отстаивать интересы студии, буквально готов был перегрызть глотку. Ведь он чувствовал себя одним из основателей студии, это было и его детище.
Откуда взялось название студии «Слово»? Это тоже Фрид. Я предложил назвать по другому: «Драматург». Но утвердили «Слово».
Мы с Валерием всегда были сторонниками современной темы, но отдавали предпочтение зрительскому кино в противовес авторскому.
Это удивительно – два лагерника, отсидевших большие сроки, могли и даже должны были стать «антисоветчиками», но именно они создали несколько глубоко советских фильмов. У Фрида были глубинные патриотические мотивы, глубоко национальные российские идеи.
Мнение Фрида не оспаривалось. Он был всегда очень профессиональным в суждениях. Как бы высоко ни поднимался градус споров, рядом всегда был Фрид, и он мог успокоить всех, решить все вопросы. На студии у него была кличка «Великий транквилизатор».
Гарри Бардин:
Много лет назад Володя Меньшов подарил мне знакомство с Юлием Дунским и Валерием Фридом. Уже много лет нет Дунского, и, кажется, совсем недавно ушел Фрид. О профессионализме двух друзей, двух сценаристов сказано немало. Но как они были одарены душевной щедростью! Если человек попадал в их круг общения, если он признавался «своим», то внимание к нему в течение многих лет было пристальное, пристрастное и любовное, а главное – искреннее.
Никогда не забуду одну из премьер моего мультфильма в Доме кино. Ну, что такое 10 минут мультипликации для пожилого человека, да еще с простудой, да еще с высокой температурой? И вдруг с удивлением вижу устремленного ко мне Валерия: «Не целую, потому что болен, выздоровлю – отметим». И он уходит добаливать домой.
Когда мы с ним встречались, то разговор, прерванный на месяц или три, продолжался легко и плавно. Я никогда не чувствовал разницы в возрасте. Молодое умение удивляться и радоваться чужому успеху Валерий сохранил до последних дней.
Когда мой сын Павел учился на ВСРК, то самым авторитетным критерием его успеха или неуспеха было мнение Валерия Фрида. Я был счастлив тем, что мой сын через много лет после нашего знакомства с Валерием попал в этот почетный круг «своих».
В этом году Валерию исполнилось бы 80 лет.
Его не хватает. Не только мне. Его любили. Его помнят. Его любят.
Валерий Семенович несколько лет преподавал на ВСРК, и как-то так всегда получалось, что половина учеников других мастеров оказывалась в доме Фрида, формально числясь в других мастерских. Естественно, это не могло не вызывать некоторой ревности, может быть, даже легкой зависти. Одна из курсовых дам пыталась объяснить это понятным ей образом. «Мне совершенно ясно, – заявляла она безапелляционно, – он всегда наливает им водку!» Все это, конечно же, смешно. «Вспоенные» водкой Фрида, которую мы все знали как «хейфицевку» (настойка на укропе и чесноке), его ученики почти все состоялись в кинематографе.
Мы публикуем только фрагменты воспоминаний некоторых из них.
Нина Филиппова, Алматы:
…Тогда уже не было в живых его друга Юлика Дунского, но мастер продолжал работать в его кабинете, потому что по-прежнему жил духом дружбы, который витал в этой квартире. Сначала, как и все пришельцы, я разглядывала старинное оружие, коллекция коего была большая в доме, примеривала каждую пушку на себя, целясь по углам и по лампочкам, а потом за разговором мы стали смотреть фотографии. Вот тогда жар ударил мне в лицо: глаза людей были знакомы до ностальгии, и их одежда, и ландшафт, и снег, и на крылечке мама Юлика «Саламандра» оказалась почти моей бабушкой – и длиной носа, и полуслепыми глазами. Понятно, что между Воркутой, где были сделаны снимки, и Камчаткой, где я выросла, тысячи километров, но так было! Мы прорастали ветками обширной кроны одного очень большого дерева…
…Я как-то пришла показать то, что накропала по заданию, но читать мы его не стали, потому что у Валерия Семеновича были гости: два бывших зэка. Один из Риги – политический, другой из Красноярска – не политический. Мы сидели в комнатке Фрида вчетвером и молчали. Когда выпили грамм по сто водочки (других горячительных Валерий Семенович не признавал), затеплился разговор, сначала о тех, кого уже нет, потом о бывших солагерниках и просто знакомых, уехавших в Германию, Израиль, Америку… В неловких паузах один из бывших зэков читал прессу, там говорилось про «эту страну», в которой невозможно оставаться, тем более, все мозги к тому времени, ясное дело, уже соображали за бугром. Бывших зеков статейка эта веселила. Трудовой стаж Фрида и двух его гостей позволял и оправдывал куда большие стенания, но они были снисходительны к публичным жалобам, зная, что, сидя на Севере, не всякому дано почувствовать ослепительную беспредельность и тишину, потерять из виду прошлое и, не надеясь ни на какое будущее, с тупой предопределенностью искать способ покончить с собой, а потом написать книжку «Записки лагерного придурка».
Юрий Беленький:
Во время многочисленных застолий у нас был один традиционный тост: за Учителя. Вот так, с большой буквы, без расшифровок и пояснений. Фрид относился к нему иронически, хотя обращение «Ну, дети мои…» было у него в ходу.
-- Ну, дети мои…
И мы приступали к обсуждению очередного сценария, проекта или проблем Высших курсов. Или к общению за едой и питием, что почиталось никак не менее важным делом. В этом было что-то от традиций эпохи Возрождения, с ее культом жизненных радостей, любви, познания, общения, преемственности мастерства. Подмастерья мыли кисти художнику, жили вместе с ним, ели и пили, подражая ему во всем, если принимали основные принципы. Мы принимали…
Так чему же учил Фрид? Сценарному мастерству – несомненно. В каждом наборе на Высших сценарных курсах происходил один и тот же процесс перетекания слушателей в мастерскую Фрида из групп других преподавателей. В полном соответствии с законом сохранения вещества – если где-то прибывает, значит, в другом месте убывает. Но ведь другими мастерскими тоже руководили люди достаточно авторитетные и маститые!
А еще он учил жизни. И ее основе – любви, хотя я никогда не слышал, чтобы он сам определял происходящее такими громкими словами. Он просто жил, как мог, как хотел, общаясь и любя тех, кого хотел, кто любил его, уже этим самым вызывая восхищение и здоровую зависть окружающих. Он и умер, как хотел – слегка навеселе, в теплой ванной, сразу, не обременяя ни себя, ни окружающих долгими страданиями или болезнью, как ни кощунственно это звучит. Фрид сам говорил об этом в последние годы – легко, весело, будто подготавливал нас к этому событию. И сам готовился, будучи абсолютно уверенным, что там – ничего. Он, «глубоко верующий атеист», знал, что всему этому придет конец, и тем сильнее любил жизнь.
Каждый человек, входящий в дом Фрида, попадал в особую атмосферу взаимной терпимости и уважения, взаимной – снова повторю это слово! – любви. Женщины, все без исключения, чувствовали себя красавицами, желанными и таинственными. Их глаза начинали искриться, щеки покрывались румянцем. Мужчины подтягивались, становились остроумными и раскованными, при этом неизменно и с удовольствием, без всяких скидок на возраст или положение уступая первенство хозяину дома. И все были талантливы. Каждый по своему, и никто за счет другого.
-- Ну, дети мои, – начинал Фрид, поднимая рюмку, свой традиционный тост, – слева от меня сидит человек. Ничего, кроме хорошего, о нем сказать не могу…
И так далее по часовой стрелке. О каждом он находил, что сказать, в каждом обнаруживались свои, только ему присущие достоинства.
Но добреньким он не был. Доброжелательным – да, но не добреньким.
Однажды мы ехали к нему домой из Шереметьево-2. Кажется, возвращались после проводов Марины Андреевны к дочке в США. За интересным разговором (а с Фридом он всегда был таким) я проскочил нужный поворот. Начал разворачиваться в неположенном месте и, как водится, тут же откуда-то появилась машина ГАИ. Инспектор попался важный и, к несчастью, честный. Времени и желания мотаться по сберкассам штрафы платить не было, и я попытался сыграть на интересе этой публики к кино. Полез за удостоверением Союза кинематографистов, начал козырять фамилиями известных актеров и т.д. Водители меня поймут. Но дело не шло – видно, выбирал не те фамилии.
В отчаянии я сослался на Дунского и Фрида. «Служили два товарища» подействовали. Хозяйской рукой затянутый в белые ремни капитан открыл дверцу машины, чтобы лично взглянуть на одного из авторов знаменитого фильма.
Нахохлившийся Фрид отрезвил его в момент:
-- Посмотрел? Теперь закрой дверь!
Что тот понял, что почувствовал, не знаю. Но остановил движение, чтобы дать нам возможность развернуться. С почетом, как членам правительства. А мне до сих пор стыдно перед Валерием Семеновичем за суету, за заискивания перед этим пусть маленьким, но начальником…
Фрид говорил:
-- Я злопамятен, но не мстителен.
И дальше:
-- Кто не помнит зла, тот и добра не помнит.
Знакомя меня однажды со своим товарищем, заслуженным известным человеком (по просьбе того), добавил, обращаясь ко мне:
-- Только имей в виду, он – человек ненадежный.
Товарищ взвился. Фрид успокоил его движением руки:
-- Ты слушай тоже, я для обоих говорю.
Мне тоже при случае доставалось:
-- Я вообще-то режиссеров не люблю, – серьезно говорил он, – особенно тех, что переписывают за авторами. Но режиссеры – зло неизбежное. Поэтому придется его терпеть, дети мои.
«Его» – это меня. А «дети» – это была команда авторов сериала «Горячев и другие».
Виталий Москаленко:
…Его будет не хватать всегда. Боль – где-то в груди. Как звук виолончели на одной ноте. «Мосфильм» опустел, уже никогда не войти к нему в кабинет, не услышать: «Здра-а-вствуй, а мы вчера как раз о тебе говорили!». И это никогда не было вежливой увертюрой начала разговора. Он на самом деле помнил о мелких проблемах, проблемках, неурядицах буквально всех, кто попадал в его орбиту. Он занимался всеми. В некотором смысле мы все были «фридкины дети».
Думаю, нам несказанно повезло в том, что мы оказались на месте его детей, которые уехали в другую страну, и он не мог видеть их часто. Наступило время, и Валерий Семенович остро почувствовал потребность в том, чтобы с кем-то нянчиться. Детки все, без исключения, эгоисты и берут, берут, берут… Фрид отдавал и отдавал, ничего не требуя взамен. Может быть (так мне казалось), он испытывал недостаток в нежности. Это было видно всегда. Ему не хватало от «фридкиных детей» нежности. Смею предполагать, чтобы погасить тот ужас одиночества, ужас тотальной несправедливости, который он испытал там, – нежность была ему прописана каждодневно.
Что такое воспитать ученика? Что такое – воспитание? Каждый из нас, пытаясь решить вопрос: «как сделать, чтобы твой опыт пригодился вот этому, влажно глядящему на тебя чаду», чтобы это чадо не наделало ошибок, вскоре с тоской убеждается, что «яблочко упало недалеко от яблоньки», опыт передать невозможно, ошибки повторяются, множатся… Думаю, что и Валерий Семенович рано или поздно убедился в несовершенстве идеи воспитать из своих детей Пушкиных, Ландау или матерей Терез и…
И… вот тут как раз начинается загадка Фрида… Будучи явно не лучшим отцом, (что он не раз произносил вслух), за 10-15 лет он выпустил несколько курсов учеников, передал бесценный опыт и фактически создал «Школу кинодраматургов Фрида». Практически все из молодых, кто сейчас так или иначе удачно пишет для кино, телевидения, – его ученики. И если не напрямую получали из его рук диплом, то «отсидели» многие годы за его столом в квартирке на Аэропорте, внимая ему, получая прививку от пошлости и очаровательной подлости жизни.
Валерий Семенович, сам того не понимая, открыл давно забытый принцип воспитания: любовью и лаской можно своротить горы…
Я узнал Фрида в 1986 году. Может быть, он был «до того» другим, но то, что я увидел, производило оглушительное впечатление человека, который излучает, извергает из себя в немыслимых дозах теплоту, любовь, начисто отметает злобные оценочные категории творчества друг друга, в то же время успевая относиться к самому акту творчества достаточно несерьезно, даже как-то с насмешкой…
В течение десяти лет я видел одно и то же: любящее отцовское сердце. Стоило ему узнать, прослышать, увидеть, что кому-то надо помочь – он немедленно, тут же начинал это делать. Причем этот «рывок» немедленной помощи: позвонить, устроить, свести, подтолкнуть, пригласить – происходил все время. Он принимал меня у себя дома или на студии и успевал параллельно делать несколько «скоропомощных» дел: звонил, ему звонили, приходили, просили, он тут же звонил, просил за кого-то или собирался и шел, ехал. Были люди, которые умело этим пользовались. Думаю, он прекрасно видел, кто «потребляет» его участие и доброту, но Фриду это самому было нужно, он не мог не отдавать. Он узнал на собственном опыте, как печально несовершенен мир, как людям, пусть даже самым сильным и уверенным в себе, нужна помощь.
Никто не вел лекции на ВСК (Высших Сценарных Курсах), кажется, более безответственно. Это был свободный полет мысли, импровизации увлекающегося, размышляющего вместе с нами человека, абсолютно ничего не навязывающего, почти всегда сомневающегося в сказанном… Но оторваться было нельзя. Это был талант, вдохновение «нас возвышающего обмана». Он влюблял в себя безоговорочно, раз и навсегда, особенно женскую половину. Он говорил о «простом», понятном кино, о кино, в котором действие, сюжет, интересные истории – главное. Все остальное – от лукавого…
Думаю, не со мной одним это происходило: Валерий Семенович сразу и безоговорочно выражал те самые скомканные, спутанные мысли или подобие мыслей, которые роились у нас в головках. Он их четко и ясно формулировал. Без словоблудия и ложного вдохновения, без напыщенных умствований, интеллектуального кокетства, которым так упивались некоторые педагоги. …Однажды я взорвался и гневно, убежденно, абсолютно правильно (причем Фрид сам так же считал) разразился монологом по поводу гнусного, мерзкого поступка имярек. Это была одна из лучших моих обвинительных речей в защиту нравственности и человечности… Я закончил. Наступила торжественная тишина. Сказанное мною было не только абсолютно справедливо. Сказанное было – талантливо. Фрид поднял рюмку и, чуть ли не сквозь слезы глядя на меня, сказал:
-- Успокойся, Виталий… Выпей и забудь. Потому что на самом деле все гораздо хуже.
После этого все присутствующие смеялись так много и так долго, как не смеялись никогда. Только в его доме и только в его присутствии я видел, как люди не боятся быть самими собой: несуразными, неумными, неталантливыми, несексапильными. Почему? Потому что хозяин дома ценил что-то совсем другое, может быть, красоту и сказочность мгновения жизни, очарование взгляда, возникающее желание к женщине…
Что-то он знал другое про жизнь, побывав там. В единицу времени – день, час, минуту – он как-то иначе проживал отпущенную ему жизнь, он как никто ценил мгновения пребывания на земле, а потому в присутствии Фрида – гордец и «талант в успехе» «сдувался» и был незаметен, дурак не расцветал махровой глупостью, начальник загадочным образом терял брутальную силу и хозяйские нотки, двуличный растерянно мигал и не находил применения таланту флюгера, но расцветали женщины…
И это еще одна загадка Фрида…
Женщины чувствовали в нем Его… Позывные, которые посылало его либидо, действовали параллельно тостам, приветственным словам, я много раз наблюдал, как жертвы, – драматургессы, режиссерши, просто жены и матери, поэтессы, студентки, актрисы и т.д., – не могли оторвать от Фрида завороженного взгляда в течение всего вечера. Что это было? Так и не израсходованный до конца талант Дон-Жуана? Только женщины должны описать, чувственно передать на бумаге все то, что они испытывали к нему, и какую боль они испытывают сейчас, когда из жизни уходит такой мужик, самец, такая мужская масть…
Все женщины слушают только его. Внемлют только его слову. Если и существуют, не дай Бог, поползновения подвергнуть его авторитет сомнению у кого-то из присутствующих мужчин, женщины шикают на этого мужчину и обжигают его гневными взглядами: ты что, не понимаешь? Не мешай! Все женщины безотрывно смотрят и слушают Фрида. Даже если он не говорит, женщины все равно сидят рядом с ним и смотрят на него, всем очень интересно, что Фрид ответит на то, что произнесло вон то подобие мужчины, пусть даже то подобие – мой муж… Они чувствовали в нем именно то, что они всегда должны чувствовать в нас. Мужика.
На таких, как Валерий Семенович Фрид, держится наша жизнь. Чем больше будет на земле Фридов – тем будет больше «фридкиных детей». Может быть, наступят времена, когда меру нравственных поступков, как предлагали на капустнике в честь его 70-летия, будут измерять во «фридульках».
-- Успокойтесь, ребята, – сказал бы он, – Выпейте… Все будет гораздо хуже…