ГОД 1965

(Продолжение. Начало в №№ 9 (45) – 21 (105)
18-19 февраля – вслед за армянским «пикником» в декабре 1964 г. состоялось выездное заседание Президиума Оргкомитета СРК в Риге. Очень «кисло» оценено состояние латвийского кино и еще более прохладно – работа самого СРК Латвии. Обследуемым рекомендовано «омоложение» руководящих кадров (по московскому образцу) и вообще всяческое поощрение творческой молодежи. Намечено также создать актерскую студию при Рижской киностудии, обратиться в Кинокомитет с прошением увеличить в республике кинопроизводство с четырех фильмов до восьми, а также просить Совмин Латвии запланировать строительство Дома кино в Риге.
3 марта – фактическим прародителем Высших курсов был Союз. Он их содержал, опекал, и контролировал, т.е. был реальным хозяином. Весной 1965 г. Союз попытался было узаконить это состояние, но получил категорический отказ Минфина. По министерской бумаге, курсы должны были быть переподчинены Комитету по кинематографии в полном соответствии с известно какой буквой советского законодательства.
11 марта – продолжился кадровый обвал в руководящих сферах СРК. Ссылаясь на большую занятость по основной работе, ректор ВГИКА А.Н.Грошев подал в отставку с поста руководителя приемной комиссии СРК, которую он бесменно возглавлял с момента создания Союза. Новым шефом союзного роддома назначен оператор В.В.Монахов. Разбиралось также «личное дело» В.Басова. 30 января «Литературка» опубликовала письмо некоего слесаря о «недостойном поведении» автора «Тишины» в быту…
15-20 марта – большой прорыв : в Западном Берлине прошла неделя советских фильмов – крутой замес советской киноклассики с наиновейшей продукцией («Чапаев», «Человек с киноаппаратом» плюс «Девять дней одного года», «Большая руда» и пр.).
24 марта – бдительный МГК КПСС проверял «на вшивость» работу БПСК. И как полагается, «кто ищет, тот всегда найдет». На заседании Президиума СРК обсуждались результаты этой проверки и руководству БПСК были сделаны соответствующие наставления.
Союзу с самого начало как-то не шибко везло с начальниками ЦДК, вот и теперь пришлось в очередной раз назначать нового директора. Им оказался В.А.Баландин из московской конторы кинопроката…
26 марта – СРК похлопотал перед ЦК КПСС о приглашении в СССР английского режиссера Тони Ричардсона и актрисы Ванессы Редгрейв
30-31 марта – состоялся X пленум СРК под названием «Творческие итоги 1964 г. и задачи советской кинематографии в связи с 50-летием Советской власти и 100-летием со дня рождения В.И.Ленина». В отличие от последних «пырьевских» пленумов вывеска полностью соответствовала содержанию произнесенных речей. Новый лидер Союза Л.Кулиджанов зачитал доклад на полтора часа, показав образчик нового стиля выступления – спокойного, уравновешенного и, как вскоре стало принято говорить, «взвешенного». Никаких крайностей, всплесков, ничего «этакого». Все отмерено семьдесят семь раз, но даже при этом не отрезано окончательно. Суждения и оценки сбалансированы, словно на аптечных весах. Проблемы, раздирающие кино, в докладе вроде бы и не замазываются, но и не обостряются. У советского кино есть несомненные успехи, но также, несомненно, есть и недоработки. Чего больше? В той тональности, в которой излагается доклад, этот ключевой вопрос даже и не возникает…
Но примечательно, что более всего тревожит нового руководителя Союза: коллеги по труду теряют интерес к прямым и откровенным обсуждениям картин и тенденций. «У нас на редкость неинтересно и бесцветно стали происходить обсуждения»… «Я давно не помню обсуждения, которое можно было бы назвать бурным»… «Неужели нам не о чем поспорить?»… «Почему мы стали бояться прямых, откровенных оценок?»… и т.д.
Поскольку у самого вопрошающего прямых ответов не нашлось, тайну сию ему раскрыли сначала критик-«скандалист» Николай Николаевич Кладо, а затем более основательно – лидер кинодраматургов А.Я.Каплер. «С организацией оценочной комиссии (комиссии по присуждению категорий оплаты фильмов при Кинокомитете. – В.Ф.) произошла ошибка, и в ней, к сожалению, принимал участие и наш Союз. Ошибкой было подменять мнение широкой общественности, творческих союзов, кинокритики, наконец, зрителя (которое, в сущности, есть мнение народа) решением комиссии по оценкам. Это неверно. В основе этого лежит представление о каких-то идеальных судьях, о каких-то эстетических роботах, не умеющих ошибаться. В основе этого лежит неверное представление о самой природе искусства. /…/
Разве не унизительна для художника такая система, когда сидит несколько человек, в том числе и его товарищи по искусству, и обсуждают, на какую категорию оплаты он наработал?
А что творится вокруг этой комиссии! Сколько телефонных звонков, нажимов, соображений, этических неловкостей! Как, например, выступать режиссеру, члену комиссии, заранее зная, что это его мнение отнимет у коллеги часть его зарплаты! Зачем это?
И неудивительно, что при таких обстоятельствах иной раз дешевая мещанская картина вдруг получает самую высокую оценку, а истинное произведение искусства прокатывается по второй или третьей категории.
Но если бы дело сводилось только к оценке. Вред от такого порядка вещей неизмеримо серьезней. Он отучает людей высказывать свои суждения на обсуждении картин в Союзе, на студиях, отучает от важнейшей, плодотворной работы, которая всегда велась вокруг фильмов.
В самом деле, как мы можем ожидать, что вокруг фильма возникнут дискуссии, столкнутся мнения, если все уже заранее определено решением высокоавторитетной инстанции Госкомитета? Что уж тут спорить?
И выходит, что сколько бы Союз ни принимал героических мер, чтобы гальванизировать обсуждения, большого толка не получается. Замирает наша кино-критика, замирают обсуждения фильмов в домах кино и на студиях…».
Надо признать, что в целом участники пленума не подхватили эпически величавую и успокоительно-сбалансированную интонацию своего руководителя. Разговор постепенно накалился. Основной киномишенью оказался Кинокомитет, организации которого столько лет добивался СРК. Но за два первых года своего существования романовско-баскаковское детище уже успело изрядно насолить кинематографистам.
Даже сотрудники Старой площади, «рецензировавшие» работу Пленума в своим секретном отчете ЦК КПСС, не утаили от своего начальства это обстоятельство: «На пленуме резкой и во многом справедливой (!!! – В.Ф.) критике была подвергнута работа государственного комитета по кинематографии. При этом выступавшие при полном одобрении аудитории подчеркивали, что, критикуя некоторых некомпетентных руководителей, кинематографисты ни в коей мере не выступают против государственного или партийного руководства, а наоборот, видят в нем залог новых побед социалистического искусства (это явно померещилось! – В.Ф.).
В некоторых выступлениях наряду с правильными положениями были и ошибочные тезисы, получившие отпор со стороны участников пленума. Так, эстонский режиссер т. Мююр, член КПСС, наряду с рядом справедливых соображений, по существу, поставил под сомнение необходимость партийного руководства для художников-коммунистов».
На этом выступлении Мююра, брякнувшего с трибуны Пленума столь крамольную идею, стоит остановиться, тем более, что оно не осталось без последствий. Итак, на трибуне молодой эстонский режиссер Юри Мююр:
«Говоря о руководстве, хочу сказать следующее. Я член партии, как, вероятно, большинство из вас. Я одобряю, конечно, решение ЦК об улучшении дел в кинематографии и т.д. Но нельзя же довести руководство над нами до такой степени, чтобы замысел, сценарий фильма, даже одночастевки, должен проходить пять решающих инстанций! На этом же можно поседеть, схватить инфаркт и даже холеру! (аплодисменты).
Это одна сторона дела. Есть еще и вторая сторона. Я уже сказал, что я – человек партийный. Кроме того, я получил специальное образование по кинематографии, имею диплом и, как показали два моих несчастных фильма, знаю мою профессию непосредственно. Но получилось так: я – партийный, а надо мной должен сидеть еще кто-то – сверхпартийный, причем очень часто ничего не понимающий в кинематографе. (аплодисменты).
Я не ради аплодисментов это говорю. Я говорю серьезные вещи и говорю это с болью в сердце. Значит, с одной стороны – партийный человек, с другой – сверхпартийный человек. Обе половины этого уравнения имеют один член. В математике это можно вычеркивать – остается простой человек и сверхчеловек, а тут уж до фашизма, до милитаризма и до культа личности остается меньше полшага. (аплодисменты).
Потом мне хотелось спросить: кино у нас – статья дохода в бюджете, как водка, или это идейное оружие? По смущенному молчанию зала я понял, что правильного ответа в нынешнем положении дать нельзя. Правильно. Потому что сейчас продюсером наших фильмов является не народ, а, с одной стороны – фининспектор, и, с другой – опять-таки руководители, которые почему-то думают, что они понимают все лучше всех…».
На этом красочно-романтическом моменте мне, пожалуй, и следовало бы поставить точку. Но точка не ставится, ибо дальше последовали не столь возвышенные явления, о которых все же стоит напомнить. Да и пора нам в конце концов избавляться от въевшейся в нас привычки каждый раз подправлять ретушью нашу реальную историю, в том числе и самих героев этой истории, ставших легендами, а то и вовсе превращенных в иконы.
Дело в том, что «грубый антипартийный выпад товарища Мююра», да еще с такой высокой трибуны, как пленум творческого союза, а стало быть, в присутствии надзирателей и начальников со Старой площади, конечно же, не мог не остаться незамеченным и просто так сойти с рук. Но подобные «идейные срывы» уже случались на сходках Союза, они будут, как мы увидим далее, случаться и впредь. И мудрость коллективного поведения, выработавшаяся и закрепившаяся в стенах СК, заключалась в том, чтобы как бы не заметить «инциндент», смягчить ситуацию, спустить на тормозах. Или, как говорил герой Шукшина, «нежданчик считать недействительным».
На этом пленуме так не случилось. И первым, кто поднялся дать идейную отповедь Мююру, – вы не поверите! – оказался… Андрей Тарковский. Конечно, лично сам он еще не успел в полной мере испытать все прелести пресловутого «партийного руководства» – казнь «Рублева» была еще впереди. И тем не менее, уж не Тарковскому было не знать, хотя бы на примере его ближайших друзей и старших коллег, что значит это тошнотворное хлебово. Вот бы и поддержать отчаянного эстонца, резанувшего правду-матку. Или хотя бы отмолчаться – как все. Нет, Андрей Арсениевич полез на трибуну – давать отпор.
Между тем, трагический юмор ситуации заключался в том, что Тарковский даже не врубился в суть мююровского спича, а зациклился лишь на одной детали, мелькнувшей в финальной части выступления эстонца, к тому же совсем уж на периферии всего сказанного им. Обругав «сверхпартийное руководство», он еще успел брякнуть, что теперь-де «историю делают ученые», пора бы и нашему кино повысить интеллектуальный уровень своих героев.
Вот на это и «запал» наш кинокумир:
«Товарищи, я буквально отниму у вас несколько минут. Не собираюсь вторично выходить на трибуну (Тарковский уже выступил ранее. – В.Ф.). Но я не могу не отреагировать на одно выступление, которое прозвучало с этой трибуны./…/
Я не могу согласиться с тем тоном, в котором представитель одной из прибалтийских студий, т.Мююр, с которым я вместе учился, которого я хорошо помню, преподнес мне и моим товарищам идею, с которой мне трудно согласиться. Я имею в виду, что идея, которую выразил Мююр в своем выступлении, может быть, была для него на втором плане, может быть, не на первом плане была его творческая жизнь… Когда же дело касается какой-то концепции, которая высказывается здесь, то идея, которую высказал Мююр по поводу этого хайбрау – интеллектуального суперчеловека, технократического человека, который должен господствовать в нашем обществе, в нашем искусстве, – то с этим трудно согласиться. Я принципиально с этим не согласен – прошу меня правильно понять. Очевидно, я выражаю мнение, я надеюсь на это, не только свое личное, но нескольких своих товарищей, людей, которых я считаю своими друзьями.
Причем идея эта не новая, товарищ Мююр. И мне ваше выступление показалось в какой-то степени спекулятивным. Мне очень неприятно в том смысле, что идея, которую вы выдвинули, была выдвинута еще до вас, и мы знаем, во что она вылилась в последующее время. Я не буду вспоминать вашего предшественника – я просто хочу высказать несогласие с концепцией, которую высказал товарищ Мююр.
Наверное, товарищи, меня поняли…
(С места: Поняли… Не поняли!
Шум в зале).
Я хотел сказать, что я не согласен с технократической идеей, которую с этой трибуны высказал Мююр…
(Шум в зале).
(С места: »Это оговорка!«).
Тогда беру свои слова назад, если это оговорка».
На этом последствия «нежданчика» могли бы быть исчерпаны, но примеру Тарковского последовал даже Чингиз Айтматов. И он счел необходимым врезать Мююру по тому же месту. После отповедей двух таких художников-мыслителей, как Тарковский и Айтматов, никому неведомый бедолага Мююр в одночасье вырос в фигуру ревизиониста мирового масштаба. И его надо было уже просто спасать, как, впрочем, и сам Союз, в стенах которого разразилось такое «несчастье». Сделал это, как ни странно, чистый функционер, директор Одесской киностудии Федоров, в форме высшего партийно-демагогического пилотажа:
«С этой трибуны товарищи довольно остро критиковали А.В.Романова и руководство Комитета. Мне бы хотелось, чтобы товарищ Романов и другие работники Комитета в этой критике не усматривали какой-то попытки противопоставления даже элементам партийного руководства в деятельности Комитета, ибо эта критика, которая имела место, стоит на позициях полного признания партийного руководства во всех его проявлениях (аплодисменты) … и в признании того, что без этого партийного руководства немыслима наша жизнь в искусстве.
Поэтому мне бы очень хотелось, в отличие от двух предыдущих ораторов (Тарковского, Айтматова. – В.Ф.), высказать такое пожелание, чтобы выступления и тов. Кладо, и тов. из Эстонии (простите, забыл его фамилию) не усматривались как какие-то большие идейные просчеты. Я не представляю себе, чтобы коммунист, художник мог с этой трибуны ревизовать марксистско-ленинское учение о роли рабочего класса или о роли народа. Он, по-моему, этого не имел в виду.
(аплодисменты).
И напрасно Тарковский пытался выдать свою точку зрения за точку зрения зала.
(аплодисменты).
И последняя реплика Тарковскому. Я почти дословно запомнил фразу, которая меня оскорбила и удивила, /…/ фраза, которая выходила за рамки этики взаимной критики и взаимных отношений, принципиальных, добрых, товарищеских – что Киевская студия по своей физиономии неприличная. Мне кажется, возраст и способности не дают права т. Тарковскому со столь высокой трибуны говорить такое в адрес коллектива, который с такими трудностями создавал и создает интересные фильмы (аплодисменты) и выходит на широкую дорогу кинематографии. Нельзя бросать такие оскорбительные фразы. Пора т.Тарковскому выйти из »Иванова детства« и серьезно отнестись к этому.
(аплодисменты, смех).
Я бы не говорил этого, но я вижу возмущение всех товарищей в зале. Я думал, Тарковский попросил слова, чтобы извиниться (аплодисменты), а он этого не сделал».
Мююра попытался «отмазать» даже С.Герасимов:
«Я понял пафос выступления Мююра, когда он говорил о руководстве и художнике, о партийном руководстве и партийном художнике, в том смысле, что художнику еще часто приходится в практике встречаться не с партийным руководством, не в этом дело, а с невежественным руководством. Вот в чем дело.
(продолжительные аплодисменты).
В конце концов бедный Мююр (или сам смекнул, что дело приняло нешуточный оборот, или ему подсказали опытные товарищи), сам прислал в президиум покаянную записку. Ее зачитал А.Караганов:
»Очень прошу передать аудитории мое публичное извинение за слово «фашизм», которое я употребил от незнания русского языка. У нас это слово имеет другое значение и другое звучание.
(смех, оживление в зале).
Кроме того, прошу извинить меня за излишний полемический пыл неопытного оратора.
Мююр«.
У Михаила Ильича Ромма, разносившего с трибуны все в клочья, а потом присылавшего в президиум иронические покаянные записки, обнаружился прямой последователь, а в цитируемом ранее отчете Отдела культуры ЦК КПСС появились строки: »Писатель Ч.Айтматов, режиссеры А.Тарковский и С.Герасимов дали отпор т. Мююру."
(Продолжение следует)