Эта беседа с Григорием Наумовичем Чухраем состоялась в конце 80-х годов и до сих пор нигде не публиковалась.

- Григорий Наумович, вы, кажется, знали всех, кто руководил культурой и кинематографом при советской власти, кроме Шумяцкого и Дукельского – Большакова, Охлопкова, Александрова, Михайлова, Фурцеву, Романова, Ермаша…
- Вы преувеличиваете мой возраст. С Большаковым я не встречался. По рассказам, он был истовый служака. Когда требовали зажимать, он зажимал, но никогда не делал этого по своей воле и поэтому считался порядочным человеком. Охлопков был никудышный министр, но на вопрос, как он справляется с должностью, отвечал: «Э! Царей играл, а тут – министра!». Александрова за организацию подпольных публичных домов для высокого начальства прозвали «министр культуры и отдыха». Михайлова, после того как он сказал Шостаковичу: «Да, с культуркой у нас плоховато», стали звать «министр культурки» и говорили про него: «Не бойся министра культуры, а бойся культуры министра». При северном ветре он говорил: «Вот, некоторые товарищи поднимают на щит такие порочные картины, как »Летят журавли« и »Баллада о солдате«. Но мы им дадим по рукам!». Назавтра ветер менялся, и тот же Михайлов, как ни в чем ни бывало, заявлял: «Вот, некоторые товарищи стараются принизить такие замечательные картины, как »Летят журавли« и »Баллада о солдате«. Но мы им дадим по рукам!». Как-то я позволил себе покритиковать руководство кинематографом, и он сказал: «Вы, товарищ Чухрай, сейчас в таком положении, когда вы не должны критиковать, вы должны призывать!». Он имел в виду, что я, получив официальное признание, отныне обязан одобрять все, что там делается…
- Почему «Балладу» сперва сочли «порочной»?
- Директор «Мосфильма» Сурин говорил: «Вы показываете женщину, которая изменяет мужу-фронтовику, и этим оскорбляете миллионы верных жен!» - «Но у меня в картине, кроме неверной, есть и верная жена!» - «Так вы хотите сказать, что была половина верных жен и половина неверных?!». А директор картины в кабинете Михайлова сказал, что «Баллада» позорит Советскую Армию. Я вообще-то сдержанный человек, но тут взорвался и заорал: «Ах ты, старый мерзавец! Ты всю войну просидел в Ашхабаде, а теперь защищаешь от меня, фронтовика, Советскую Армию?!». Министр перепугался и тоже закричал: «Секретарь! Секретарь! Вызовите милиционера!». А потом было партийное собрание «Мосфильма», где меня топтали за клевету на советских людей, а когда я попытался возразить, стали кричать, что я противопоставляю себя партии. И постановили было выгнать меня из партии. Но вспомнили, что партия не только карает, но и воспитывает. И вкатили строгий выговор с предупреждением.
- А как вели себя на этом собрании «классики» - Ромм, Донской, Пырьев?
- Там не было отдельных людей. Была толпа. И если некоторые мне сочувствовали, то проявить этого не могли: у переживших сталинщину сохранилась инерция страха.
- За претензиями к вашим фильмам просматривается некий идейно-караульный устав: произведение искусства рассматривали как набор «типичных» характеров и ситуаций, что и позволяло «привлекать за клевету»…
- Это продолжалось до самого конца. Уже в брежневские времена на свет появилось заключение комиссии ЦК КПСС, где утверждалось, что первоначальное название «Трясины» - «Нетипичная история» - «бросает вызов основным принципам социалистического реализма». Начальник ГПУ Советской Армии Епишев в докладной записке сообщал, что Чухрай, показывая мать, прячущую сына-дезертира, тем самым «порочит нашу Родину». Ведь мать, рассуждал он, «ассоциируется у нас со словом »Родина«…»
- А Фурцева, насколько я слышал, вам помогала?
- С ней можно было разговаривать – она прислушивалась к собеседнику. Я к ней обратился, когда хотел вынудить Храбровицкого переделать сценарий «Чистого неба», где было много нелепостей про летное дело. Он наотрез отказывался, ссылаясь на то, что писал по книге, и с него взятки гладки. Тогда я от имени Фурцевой написал поддельный приказ: «Ввиду того, что Д.Храбровицкий отказался от переработки сценария, поручить эту работу В.Ежову». Предупредил Ежова, что это розыгрыш, и понес к Фурцевой. Объяснил, чего хочу добиться. Она засмеялась и говорит: «Ладно, только сами за меня и распишитесь». И назавтра перепуганный Храбровицкий взялся за работу. Не успел я закончить картину, как Сурин потребовал немедленно показать материал. Прихожу и вижу Фурцеву со всем синклитом. Говорю: «Фильм не закончен, показать не могу» - «Но я уже пришла!» - «Фильм политический, акценты еще не расставлены, вы можете не так понять, запретите, а я уже никому ничего не докажу!» - «Но вы же не можете отправить женщину восвояси!» - «Для меня вы сейчас не женщина, вы министр. А министрам полработы не показывают». Она побагровела…
- Еще бы. Знала ведь поговорку: «дуракам полработы не показывают»…
- Не знаю, что она подумала, но предложила пройти с ней в суринский кабинет, достала из сумочки бумагу и протянула мне со словами: «Как я должна поступить?». Это был донос бухгалтера моей съемочной группы, в котором он сообщал, что я снимаю антисоветское кино. И я показал ей фильм. Смотрели в абсолютной тишине. После просмотра – молчание. Наконец, Фурцева говорит: «Да…». Все на разные голоса: «Да…» - «Да-а» - «Да-а-а…». Фурцева: «Крепко вы тут завернули». Все: «Крепко это он завернул…» - «Это он крепко завернул…» - «Завернул он это крепко…». Фурцева: «Но ведь все это – правда…». Синклит: «Конечно, Екатерина Алексеевна, это все правда!». Словом, одобрила меня. Попросила только сделать водораздел между старым и новым временем, между сталинским и хрущевским, то есть. «А там, как народ скажет». Мы оба понимали, о каком «народе» речь.
- И что сказал «народ»?
- И сказал «народ», что это хорошо. Было это так. Нас с Суриным вдруг затребовали в ЦК КПСС. Сурин говорит: «Все, доигрались. Придется мне отвечать за твои штучки!» - «Я снимал, я и отвечу» - «Нет, это мне скажут: »А ты куда смотрел? Мы для чего тебя поставили?!«. Входим к Фурцевой в предбанник. Сурин так обеспокоен, что даже не видит, как секретарша нам улыбается, а я уже понимаю, что все в порядке – иначе она бы глаза в сторону воротила. И в самом деле – Фурцева выходит нам навстречу и говорит: »Спасибо, товарищи. ЦК посмотрел картину и одобрил ее«. Сурин говорит: »Спасибо. МЫ старались!« - »Никита Сергеевич спрашивает, не надо ли чего?«. Я говорю: »Спасибо, ничего не нужно«. Сурин говорит: »Он скромничает. Ему квартира нужна, он в коммуналке живет«. Так я получил квартиру – не сразу, правда, а через год…
- Фольклорное царство. Либеральный царь Никита, своенравная боярыня Екатерина, компания упырей и добрый молодец. Угодил царю с боярыней – квартиру, как шубу с барского плеча… Прибавим полтора десятка лет. Осоловелый царь Леня, грозный боярин Филя, те же оборотни и постаревший добрый молодец…
- Все так и было. Если бы не Хрущев, ни один из моих фильмов бы не вышел. И пока был Хрущев, я мог снимать. Он ведь тоже не был закрыт для воздействий. Для дурных тоже, но хорошее все-таки перевешивало. И как Фурцева была светлым пятном на фоне темного министерского царства в прошлом и в будущем, так и хрущевское время было светлым на фоне того, что было до и что стало после.
- Мы подошли к легендарной истории о том, как добрый молодец спас Союз кинематографистов СССР от закрытия…Почему, кстати, его решили закрыть?
- Это было после того, как Никита разнес »Заставу Ильича« Марлена Хуциева. Все делалось с подачи группы высокопоставленных негодяев – Кочетова, Грибачева, Серова, Софронова – которые взялись защищать советскую власть от интеллигенции.
- »Автоматчики партии« - так, кажется, они себя называли?
- Точно. Они нашептывали наверху, будто кинематографисты сняли вредный фильм потому, что обособились в своем Союзе и могут делать, что хотят. А надо всех художников согнать в единый союз творческих работников и ими командовать. И ЦК принял такое решение. Юткевич, Герасимов, Пырьев пошли к »серому кардиналу« - Суслову – просить, чтобы Союз сохранили. Тот их погнал со словами: »Вы что, против ЦК?!«. А потом было какое-то собрание творческой интеллигенции с участием Хрущев и членов Политбюро, где мне дали слово. Не знаю, чего они ждали, может, ритуального спасиба партии родной за материнскую заботу, но я выступил в защиту СК. У меня были разные выступления, но это было удачным. Объявили перерыв. После перерыва Хрущев спрашивает: »Где этот Чухрай?!«. Из зала какой-то подхалим, не разобрав интонации хозяина, кричит: »А он в буфете, бутерброды ест!«. »Да вот он, возле меня!« - подает голос Твардовский. Хрушев говорит: »А я, товарищ Чухрай, только что был вашим агентом в Политбюро. Посовещались мы и решили, что Союз кинематографистов нужно сохранить«. Ну, кто еще был на такое способен, кроме Хрущева?
- Из ваших слов следует формула отличия »оттепели« от »заморозков«: открытость/закрытость верхов для воздействий снизу…
- Вы меня спросили о том, как вели себя классики. Я дружил с Марком Донским. Он был великий режиссер, но странный человек. Вдруг собрался выступить на партсобрании и поддержать разгром »Заставы Ильича« - на нравилась она ему. Я говорю: »Не смейте!« - »Почему я не могу сказать то, что думаю?!« - »А если бы фашисты выискивали евреев для уничтожения, а я бы в это время закричал: «Вот Донской, он еврей!!!» - «Вы с ума сошли!» - «А почему я не могу сказать то, что думаю?!». Он на меня посмотрел – и не выступил.
- Вы в самом деле сошли с ума. Сравнить коммунистов с фашистами, а интеллигенцию – с евреями?! Статья 58, пункт 10…
- Ну, я же знал, кому это говорю. Донской ведь сам в свое время пострадал. За фильм «Алитет уходит в горы» его выслали в Киев.
- Легенда гласит, что во время кремлевского просмотре, увидев, как шаман пляшет вокруг портрета Ленина, Сталин вышел из зала, поскольку портрет был не его. А назавтра Донского привезли на Лубянку и предложили на выбор сознаться в шпионаже или в разврате. Он якобы выбрал второе и был сослан в провинцию.
- Донской мне этого не рассказывал, но что-то такое я слышал.
- Перелистнем еще одну страницу истории. В 1963 году был восстановлен упраздненный после смерти Сталина госкомитет по кинематографии, руководить которым был поставлен Алексей Романов, который, судя по его книге об Александрове и Орловой, в кино был совсем не искушен…
- Он был истинный службист, то есть полностью доверял мнениям начальства и повторял их как свои. И был действительно чужд кинематографу и всякой эстетике. Но вместе с тем он был доброжелателен, очень искренен и никогда не сводил счеты с людьми, которые его критиковали.
- В первые месяцы романовского правления разыгралась драма с присуждением «Восьми с половиной» главного приза ММКФ, в которой вы были главным действующим лицом…
- Я был председателем жюри, куда входили Жан Маре, Стенли Крамер, Серджо Амидеи, Сатьяджит Рей и еще несколько человек. В конкурс были выдвинуты два наших фильма, «Порожний рейс» и «Знакомьтесь, Балуев!», оба никудышные. Но Романов, как уже сказано, в кино не смыслил. Его зам Баскаков – тот смыслил, но по каким-то своим соображениям выдвинул именно эти творения. Помню, в «Порожнем рейсе» положительный герой, борясь за план, ездил коротким путем, а оставшийся бензин сливал, и иностранцы не могли взять в толк, как можно гордиться подобной дикостью. Когда конкурс закончился, меня вызвали в ЦК и спросили, что я намерен делать. «Дать приз Феллини» - «А как же наши фильмы?!» - «Дрянь наши фильмы» - «Дашь премию иностранцу – положишь партбилет на стол!» - «Положу, но сначала поступлю по совести. А если бы проголосовал вопреки ей, имейте в виду – члены жюри не члены КПСС, а я им не партсекретарь» - «А ты знаешь, что Никита Сергеевич заснул на твоем Феллини?!» - «Наверно, много работал, вот и заснул». После этого разговора Романов собрал всех членов жюри из соцстран и пригрозил им, что если они проголосуют за Феллини, будут иметь дома крупные неприятности. Когда началось обсуждение в жюри, Жан Маре первым предложил дать Гран-при «Восьми с половиной». Болгарин говорит: «Конечно, этот фильм лучший, но мы не можем дать ему приз». Тут взвился Амидеи: «Почему не можете? Кто вам запретил?!». «А мне этот фильм не нравится, он педерастический» - говорит югослав.
- Почему педерастически?!
- Понятия не имею - там же сплошь женщины. Тут взял слово казах, Шакен Айманов. И в своем акынном стиле сказал так: «Этот фильм – как самолет. А другие – как арба. Но арба народу ближе, чем самолет». Опять вскочил Амидеи: «Кто вам дал право говорить от имени народа? У нас были фашистские комиссары, которые диктовали нам, что нужно народу, а что нет. Мы их прогнали. И ваших не потерпим!». Тут и Крамер высказался: «Я не думаю, что это лучший фильм Феллини, но это лучший фильм фестиваля. Я за него». Социалистические члены жюри опять стали химичить. Крамер не выдержал: «Я каждый день бреюсь, чтоб было не противно на себя смотреть. Если я тут еще посижу, мне будет противно заглядывать в зеркало. Присуждайте кому хотите, но без меня». И ушел. За ним Амидеи, потом Маре. Затем поднялся Рей: «Я свои фильмы в Москву не повезу. Если они окажутся лучше других, мне скажут, что они непонятны народу». И тоже удалился. Словом, ушли все знаменитости. Я призвал оставшихся к спокойствию и предложил компромисс: первый приз дать Феллини, но не за «Восемь с половиной», а за все, что он снял. На том и порешили. Романов на пресс-конференции заявил: «Мы не согласны с этим присуждением». В Госкино на меня смотрели, как на предателя Родины, я в душе послал всех к черту и уехал из Москвы. Через две недели приехал, а Романов мне говорит: «Ну, ты и фрукт! Нагадил и удрал. Мне за тебя врезали, а тебя хотели из партии выгнать» - «Что ж не выгнали?» - «Никита Сергеевич вступился. Чухрай, сказал, парень хороший, только необстрелянный…»
- Романов до сих пор считает, что давать Феллини приз не следовало. Причем ссылается на самого Феллини, который сказал, что приз был для него неожиданностью – с какой стати русские должны поощрять картины, идущие поперек их собственной дороги в искусстве? А правда, что его в 1972 году сняли за мягкотелость?
- Вряд ли это так формулировалось. Но, безусловно, его заменили на Ермаша, чтобы укрепить руководство кинематографом. Ермаш был человеком Кирилленко, члена Политбюро. Он был неглуп и прекрасно понимал, что на должность министра его поставило начальство, и оно же его снимет, если он будет служить не ему, а зрителям или искусству. Иногда он предлагал дельные вещи, но я всегда понимал, что если надо будет выбирать между кинематографом и начальством, он, ни секунды не колеблясь, выберет начальство, даже если кино вылетит в трубу. Он закрыл много картин, но при этом у него доставало хитрости, чтобы напускать вид, будто он делает это по необходимости, а не по доброй воле. При этом он держал в помощниках Бориса Павленка, который, говорят, называл себя «цепным псом партии». Вроде той прихрущевской когорты мерзавцев. У них с Ермашом были, как водится, распределены обязанности – помощник запрещал, а министр иногда давал слабину.
- Они и закрыли вашу знаменитую хозрасчетную Экспериментальную студию?
- Это шло сверху. Ее свернули вместе со всей «косыгинской» реформой. Не могли же они оставить островок капитализма в социалистической стране. Хотя мы всего лишь реализовали принцип «каждому по труду». Просто труд мы измеряли успехом у зрителя, а не у начальства. Главное мое столкновение с Ермашом было во время Черненко. Шли беспрерывные атаки на кинематограф, и Ермашу приходилось оправдываться по совершенно нелепым поводам. Как-то, когда я сидел у него, ему позвонили по «вертушке» и открытым матом стали орать: «Ты что, твою мать, показываешь?». Оказывается, во время просмотра по телевизору фильма «Дела сердечные» о работе московской реанимационной службы первому секретарю МГК Гришину стало плохо с сердцем…
- В доме повешенного не говорят о веревки, в стране живых трупов – о реанимации…И что же Ермаш?
- Извинялся. А дальше, как я думаю, его вызвали на ковер и стали чехвостить за то, что выпускает идейно невыдержанные фильмы. Он испугался и стал оправдываться, что всему виной авторское право, которое не дает Госкино возможностей как следует воздействовать на режиссеров. Ему сказали: «Ну так заберите у них это право!». И он стал забирать, но втихую, чтобы не поднялся шум. Я об этом узнал случайно, когда мне позвонили из Минюста и спросили, как я отношусь к законопроекту, лишающему режиссеров авторских прав. «А у нас нет такого права» - сказал я. «Есть, только вы им не пользуетесь, потому что боитесь не получить следующей постановки. И лучше бы вам его сохранить, чтобы не стало совсем плохо». Я попросил их повременить с одобрением проекта, и кинулся звонить секретарям Союза кинематографистов. Герасимов говорит: «Ах они, мерзавцы, ах, сукины дети! Приезжай ко мне, мы обо всем договоримся!». Приезжаю, в дверях вырастает Тамара Федоровна: «Сергей Аполлинарьевич просил передать вам свои извинения – он вынужден был срочно вылететь на Урал…». Поехал к Бондарчуку. Он тоже возмутился, но сказал: «Ермаш очень мстительный человек, он нам отплатит, если мы встанем ему поперек дороги» - «А ты подумал, что о нас скажут, если мы НЕ встанем ему поперек дороги?!» - «Да-а-а… Хорошо, если ты выступишь против, то и я выступлю, а если ты нет, то и я нет». Назавтра заседание коллегии Госкино. Слово берет Наумов и говорит примерно так: в кино дела довольно плохи, но все бы вообще погибло, если бы не такой прекрасный руководитель, как Ермаш, которого надо поддерживать, а не стаавить ему палки в колеса. Только он закончил, Ермаш делает жест рукой, и секретарь выкладывает законопроект – точно такой же, как мне зачитывали из Минюста, но без куска, где говорилось, что художники мешают проводить линию партии. Не успели мы пролистать, как Ермаш говорит: «Ну, товарищи, кто за этот проект, поднимите руки!». Я спрашиваю: «Товарищи, кто из вас понял смысл проекта?». Молчание. «Так я вам объясню. Закон об авторском праве режиссера на фильм существует много десятилетий, его еще Ленин принимал. По этому закону мы имеем право не соглашаться на ваши поправки. Мы соглашаемся, потому что поставлены в безвыходное положение, но закона мы вам не отдадим. Маркс говорил, что отношение человека к государству определяется правами, которые он имеет в этом государстве. А вы хотите лишить нас даже тени прав». И закончил вполне патетически: «Права быть самостоятельным бойцом нашей идеологии я вам не уступлю!». Встает Бондарчук. Он не такой многословный, как я, и сказал просто: «До сих пор я думал, что »Броненосца «Потемкина» снял Эйзенштейн. А теперь оказывается, что это не он, это вы сняли! Я слышал, что «Балладу о солдате» снял Чухрай. Оказывается, и он тут ни при чем. И я, выходит, ни при чем в своих фильмах?! Ну, это вы даете!«. Ермаш понял, что без шума не обойтись, и дал попятный ход – отправил проект на доработку. Через пару дней снова нас собрал и снова выпустил вперед Наумова, который вдруг заявил, что режиссеры и сами с усами, и не нужно им никакого партийного руководства. Я решил, что он нас провоцирует, и сказал: »Ты считаешь, что партийное руководство не нужно, а мы с Бондарчуком этого не утверждали. Мы говорили, что нас вполне устраивает ленинский закон, и другого нам не надо". Так был окончательно утоплен ермашовский проект.
- Так нужно вам было партийное руководство или нет?
- Я руководствовался своей партийной совестью и своими идеалами, и этого мне было вполне достаточно…