Николай Еременко: "Я рассчитан на большее"

Весть о кончине Николая Еременко, прекрасного артиста и благородного человека, о котором все – и зрители, и коллеги – говорят с огромным уважением и любовью, повергла в шок кинематографическую Москву. Вовсе не старый еще человек, по современным понятиям даже молодой, едва переваливший за 50, в расцвете сил творческих и физических, спортсмен, оптимист… Сколько планов рушится, сколько надежд увидеть его в новых ролях… Действительно, как сказано было на панихиде в Доме кинематографистов, своих звезд не ценим – а ведь поистине звездными были его роли в фильмах «Красное и черное», «У озера», «Пираты XX века», «Любить человека», «Царская охота», «Юность Петра», «Крестоносец» и других.
Время делает все более дорогим каждое слово ушедшего от нас человека. Публикуемое ниже интервью Николай Еременко дал несколько лет назад на одном из прежних «Кинотавров» своей сокурснице по герасимовской мастерской во ВГИКе Надежде Репиной. В то время еще был жив его отец, замечательный актер Николай Николаевич Еременко-старший… Никогда раньше этот текст не был напечатан.
Надежда Репина: Коля, почему ты решил впервые выступить в роли режиссера и почему твой фильм называется «Сын за отца»?
Николай Еременко: Я давно хотел сделать фильм на отца и сняться с ним вместе в картине. Ты ведь знаешь, что мой отец Николай Еременко-старший сыграл главную роль в фильме нашего учителя Сергея Аполлинариевича Герасимова «Люди и звери». Но сейчас у него мало работы, он мало снимается и играет в театре. Иногда, конечно, отказывается сниматься, потому что здоровье уже не то, тяжелы перелеты, экспедиции… Я снимал картину в Минске, где отец сейчас живет. У меня остался долг перед отцом.
Н.Р.: Твой отец был в концлагере?
Н.Е.: Он провел 4 года в разных концлагерях – в Германии, в Польше. В самом начале войны в Белоруссии попал в окружение, а потом – в концлагерь. Было три побега, но до конца войны он так и просидел в лагере. Потом американцы его освободили. Он пережил очень тяжелые годы, и то, что ему пришлось сыграть в фильме «Люди и звери» у Герасимова, было созвучно пережитому во время войны.
Н.Р.: Надеюсь, он не попал после плена в когорту так называемых «врагов народа»?
Н.Е.: Нет. Он прошел по лезвию. Ему даже предложили после войны пойти учиться на разведчика, видимо, доверяли. Он хорошо знал немецкий язык. Но ему удалось увильнуть от этой учебы.
Н.Р.: Мама у тебя тоже актриса?
Н.Е.: Да, и все мое детство прошло за кулисами. Меня засовывали в комнату, набитую реквизитом, и там был мой детский мир. Я испытывал абсолютный восторг. Пока шел спектакль, я играл в этой комнате, находя там для себя игрушки среди реквизита. Однажды я так заигрался, что не обратил внимания на то, что идет спектакль, и вышел на сцену к маме, весь обвешанный оружием, пулеметами. Мама пришила мне к брюкам новые пуговицы, и у меня не застегивалась ширинка. Вот я и пришел к маме, чтобы она мне застегнула ширинку, я всегда обращался за помощью к ней. А на сцене шел спектакль по пьесе Мольера и мама была в старинном костюме, в парике… Возникла пауза в зале и на сцене, а потом дикий хохот. С мамой был шок. Мы жили тогда в Витебске, в Белоруссии. В течение месяца весь город рыдал от хохота. Это был мой первый выход на сцену. Я его запомнил на всю жизнь.
Н.Р.: Ты родился в Витебске?
Н.Е.: Да, я родился в очень красивом белорусском городе Витебске, родине знаменитого художника Марка Шагала, композитора Марка Фрадкина. Там было очень много интеллигентных людей – высланных. Я считаю, что все хорошее, что во мне осталось, – это от провинции. Например, нынешняя молодежь не знает такого слова, как деликатность. А во мне это еще осталось. Я могу быть стеснительным, никогда не стану фамильярничать с более старшими людьми… Я даже горжусь, что я из провинции и что Москва это из меня не выхолостила. Я бы сказал, что провинция еще даст фору любой столице.
Н.Р.: Сейчас у тебя есть предложения сниматься в кино?
Н.Е.: Сейчас особенно хороших предложений нет. Да их и просто нет. Идет конверсия не только в военно-промышленном комплексе, когда высокотехнологичное производство выпускает сковородки. Идет конверсия духа, занижение критериев по всем параметрам. И, собственно, если я что-то играю в последнее время, я, по сути, выпускаю те же сковородки. Конечно, я рассчитан на большее. Могу сделать хороший танк, я имею в виду творчество. Иногда скрипку могу сделать, а заказов нет.
Н.Р.: Творческих сил в тебе много?
Н.Е.: Конечно! Они же тлеют, требуют выхода…
Н.Р.: Я помню, ты был очень спортивным человеком. Сейчас спорт не бросаешь?
Н.Е.: Не бросаю. Если я профессионал, то должен быть в хорошей форме.
Н.Р.: Весь фильм «Пираты XX века» состоит из трюков. Ты сам их делал, без каскадера?
Н.Е.: Да, сам. У меня другого выхода не было. Помнишь, на съемках фильма «Директор» погиб замечательный актер Евгений Урбанский? Он погиб при трюковых съемках. После этого случая артистам запретили самим делать трюки. Я, собственно говоря, и не рвался, но когда прочитал сценарий и увидел, что две трети моей роли состоит из трюков, подумал, что если вместо меня это сделает каскадер, то, простите, что же мне тогда делать в этой картине. Тогда каскадер и должен играть в этом фильме, тем более, что роль немногословная. Так я сам и сделал все трюки. Слава богу, что жив остался, и мы с тобой беседуем.
Н.Р.: Все-таки ВГИКовская подготовка сказалась?
Н.Е.: Ты же помнишь, как мы на спецдвижении ломались, какие драки устраивали с Толгатом Нигматулиным! (Наш Толгат погиб много лет назад, его убили – Н.Р.). И только наша отчаянная подготовка в мастерской Герасимова помогла в сложных трюковых съемках. А потом у нас на режиссерском были Губенко и Никоненко из предыдущей актерской мастерской Герасимова. Они в совершенстве владели своим телом. Мы, естественно, не хотели ударить в грязь лицом, тянулись за ними. Эта преемственность герасимовская из поколения в поколение делала свое дело. Это трудно передать словами.
Н.Р.: Для тебя существует такое понятие, как «школа Герасимова»?
Н.Е.: Я вообще в течение первых полутора лет учебы не мог понять, о чем он говорит, не понимал смысла. Только позже стал «врубаться». Он специально так с нами разговаривал, не упрощая мысль. Я ему очень верю. Посмотри, каждый второй артист – его ученик. Если помнишь, Герасимов говорил, что из любого умного человека он может сделать артиста (смеется). Но тут же добавлял: «но не из любого артиста можно сделать умного человека».
Заметь, когда мы встречаем ученика Герасимова любого поколения, ощущаем, что это родной человек, наша семья. И нет никакой дистанции, ведь Герасимов и снимал в своих фильмах почти всегда учеников, потому что слов меньше требовалось, объяснений, возникало полное взаимопонимание. «Герасимовцы» никогда не переигрывают, не переживают, предельно органичны. Для меня, например, Герасимов приобрел какое-то восточное качество Учителя с большой буквы. Я иногда даже чувствую, что размышляю, как он. Иногда возьмешь его манеру говорить и кажется, будто умнеешь.
Н.Р.: Я замечала в тебе это и, честно говоря, пугалась. Думала, что ты или с ума сошел, или заважничал.
Н.Е.: Нет, это совсем другое (смеется).
Н.Р.: Но ведь многие подражали ему. Даже у Шукшина в фильме «У озера» это замечалось…
Н.Е.: Я не думаю, что это потеря индивидуальности. Наверное, это тоска такая по Герасимову. Почти 10 лет его нет с нами.
Конечно, мы и хулиганили в институте, но работали как звери. Ночами, сутками. А на дипломном спектакле «Красное и черное», если помнишь, у меня от переутомления кровь пошла из носа. Наташа Бондарчук была в белом пеньюаре, и вдруг она побледнела, как этот пеньюар. Я тогда подумал: «вот классно играет», а она от ужаса побледнела. Я глянул, у нее весь этот пеньюар в крови. В зале тишина такая стояла. Может быть, они думали, что это краска, трюк. Я испугался… Но Тамара Федоровна Макарова из зала, из первого ряда, тихо сказала мне: «Коля, спокойно! Продолжай, Коля!» А я не понимаю, почему кровь, я же нормально себя чувствую, играю, только Наташке плохо почему-то. Потом, значит, она падает в обморок, и я ее уношу, куда-то за сцену выволакиваю. На износ работали…
Н.Р.: После дипломного спектакля Сергей Аполлинариевич снял фильм «Красное и черное», и ты уже в кино сыграл Жюльена Сореля. Как повлияла эта работа на твою личную жизнь?
Н.Е.: Я думаю, что любая роль приносит изменения в личную жизнь, но здесь был особый случай. Возникло множество помех моей семейной жизни. Даже трудно себе представить, сколь-ко девушек-поклонниц дежурило в мо-ем подъезде. Бесконечные звонки и преследования. Ужас… У некоторых поклонников было истерическое отношение ко мне. Это был для меня, пожалуй, самый трудный период. А сейчас остались мои стабильные давние поклонники. С ними мы дружим, перезваниваемся. Они уже стали для меня просто близкими людьми.