-- Сценарий лежал десять лет. Почему именно сейчас вы решили им заняться?

-- Ко мне он попал недавно, и как только я его прочел, то сразу решил, что мы это снимем. Это некое свидетельство о том, что происходит сейчас с миром. Оно гипертрофировано, оно ужасно, мне кажется, но вот один из моих товарищей сравнил его с портретом Дориана Грея. Общество создает себе некую иллюзию, зеркало, в котором отражается его благополучие, но ведь есть и настоящая составляющая, и если мы периодически не будем к ней возвращаться, мы точно утонем в наших утопиях. Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад.

Я понимаю, что в любом конфликте виноваты всегда все стороны. Так же и в нашем кино. Я же не обеляю этих преступников. Я говорю о людях, которые попали в чрезвычайные обстоятельства, сложные условия, и которые вдруг демонстрируют необыкновенные качества, человеческие и нечеловеческие.

-- Возможно такое на самом деле? Возможно, чтобы люди устроили себе именно такую историю? Это свойственно человеческой природе?

-- Есть примеры. У нас почему-то об этом не рассказывают, но во Франции вышла книга о том, что происходило в 30-х годах на севере Якутии, где на острова без охраны выселены были зеки. Они разбрелись по всему краю, потом их ловили, потом за их уши платили охотникам, и которые жрали друг друга. Книга эта называется «Остров людоедов», вышла по-французски.

Но мы же говорим об аллегории. Я не хотел бы говорить о том, что заключенные хуже свободных людей. Человек, поставленный в определенные обстоятельства, начинает жить, изменяя человеческим законам. Вот это главная мысль фильма. Человек должен закалять себя и воспитывать в себе человека. Он должен оставаться человеком в любых обстоятельствах. Он должен помнить об этом, когда ему хорошо. Помнить, что его жизнь, обстоятельства могут измениться. Я бы это сравнил скорее с книгой Иова многострадального. Когда все отнято, и все равно он остается человеком, то есть верит, что это Господь дал ему такое наказание, и что он все преодолеет.

А если говорить о физиологической составляющей, то мы знаем, что человек может превратиться в зверя. Он становится бешеным, мы пытаемся избавиться от него и не понимаем, как это сделать. Если он сделал это в обществе, где существуют законы, то что же будет тогда, когда законы исчезнут? Первый день Апокалипсиса – отменены законы человечества. Есть только один закон – кто сильный, тот и победил, последний – мертвый.

Конечно можно говорить: а почему герои фильма не разбрелись? Не начали ловить леммингов, бить китов. Это другая история была бы. Это была бы история о Робинзоне Крузо. Мы создали крайнюю ситуацию для того, чтобы мы все задумались над этим вопросом: способен ли человек оставаться человеком перед теми вызовами, которые готовит нам мир?

-- А Сипа, который маньяк-убийца, разматывающий из любопытства кишки своим жертвам – он человек?

-- Он для меня полубес. Периодически в нем появляется нечто человеческое, а периодически в нем довлеет бесовская сила, которая разрушает в нем человеческое. Он ребенок, из которого можно вылепить все, что угодно. Когда его ведет эта дурная сила, он превращается неразумное дитя, которое обрывает крылья мухам. Ему это интересно.

Но мы же понимаем, что рано или поздно всякий ребенок должен вырасти.

-- Очень сложная задача – сострадать типу, который убил не меньше 5 человек и разматывал им кишки из любопытства.

-- Безусловно. Но мы же вывели ситуацию в крайность. В идеальном, утопическом варианте мы должны сострадать и этим людям. Но у нас не получается. А дальше мы отступаем, отступаем, и вот на дороге стоит бабушка, голосует, а мы ее не берем, потому что дождь идет, машина чистая, кто-нибудь подберет, сзади едет. Мы увидели зимой бомжа, который лежит на улице, но нам хочется пройти мимо, потому что от него пахнет очень плохо. Помните притчу о добром самаритянине? Все прошли мимо, даже священник, а раненый все лежит и лежит, и кто-то должен подойти, помочь ему. А ты говоришь себе: «Я лучше денег дам, на благотворительность подброшу. А лично мне – некогда».

И вот мы все отодвигаем границы своего участия, и вот оказывается, что мы живем в очень маленьком мире, в котором есть один только я. Мы даже своим близким не можем сострадать и говорим: «Чего ты хочешь? Я принес тебе зарплату, заработал денег, не трогайте меня, я живу для себя, я устал». Устал быть человеком. Это два полюса нашей истории. Когда человек устал быть человеком, у него нет сострадания, он равнодушно относится ко всему, даже к чужой жизни. А дальше уже один шаг до того, чтобы объявить всем: я имею право убить.

-- В чем суть вашей претензии к европейскому гуманизму? Вот цитата: «гуманисты цивилизованного мира сегодня ставят эксперименты над людьми».

-- Это кто сказал?

-- Это вам приписывают.

-- Я хочу вот что сказать. Есть цивилизационная модель развития. Я не беру сейчас исламские страны, восточные страны, у них своя модель развития, и мы с ними еще не столкнулись до конца. А есть модель развития христианского мира. Он разделился на две половины – восточную и западную. Восточная часть – это православие и развитие по законам, как мне кажется, нравственным. Мы гордились всегда тем, что русский купец руку подавал, слово говорил, и уже не мог отменить этого, потому что ему жить невозможно было в мире. И западная модель, торжество закона. Мне кажется, что сегодняшний христианский западный гуманизм выстроен по такому закону: если ты не нарушил закона, ты прав. Если у тебя хороший адвокат, ты можешь безнаказанно совершать преступления, быть безнравственным. В нашем обществе все было по-другому: человек должен был заботиться о спасении души своей, и страх Божий должен был его сдерживать. И если в тебе нет страха Божьего, а есть страх перед законом, то конечно такая цивилизация проигрывает. Я не говорю об экономике, я говорю о цивилизационных отношениях с Богом. В этом смысле мы ни в коем случае не должны идти на какой-то эксперимент с Западом – «а может быть эта гуманистическая модель сработает у нас здесь?» Она сработает только в одном случае – у нас найдется большое количество людей, которых нужно будет утилизировать.

-- К слову о русских купцах: А правда, что вы сняли это кино на свои деньги и на то, что вы одолжили у друзей-бизнесменов? Можете раскрыть бюджет?

-- Часть производственного бюджета – действительно мои деньги и деньги моих друзей, но основной массив – обычные банковские кредиты. Производственный бюджет – примерно 12 миллионов долларов.

-- Снять кино как режиссеру после всего того, что вы сделали как продюсер – насколько это было сложно?

-- Это страшная работа. Нагрузки физические, эмоциональные, моральные нагрузки. Ты понимаешь, что до самого последнего мгновения ты несешь ответственность перед людьми, с которыми ты работаешь. А поскольку мы попытались так идеологизировать фильм, эта ответственность еще страшнее. Люди, находящиеся на площадке не имеют представления о том, что они делают. Многие не читают сценария. В операторской группе, в свете… они не сопереживают, они технические работники. И в конце, когда они вдруг стали сопереживать, соучаствовать, узнавать, что это за история и даже читать сценарий – мне было очень приятно, они начали входить в этот круг общения.

Ну а в принципе мы же с вами отвечаем на этот вопрос. Наверное, если бы я не занимался этим самостоятельно, и не было бы этого разговора о принципах, идеях, смыслах. Может я и ошибаюсь в каких-то вещах, но я надеюсь, что наша работа заставит об этом говорить. Раз нам представитель ФСИН говорит, что у нас все по-другому, и что у каждого осужденного на пожизненное есть свой психолог, это означает только одно: мы сейчас как общество в ответ на эту полемику узнаем, что у нас все благополучно на самом деле, не так, как в этом фильме.

Мы же рассказываем историю будущего, антиутопию. У нас в финальных титрах 2007 год. Сипа только что закончил школу, он еще не преступник. Али еще хирург в больнице. Старый чечен еще в кругу своей семьи. Все они счастливы, и Обезьян еще не убийца. И мы говорим: ребята, мы сегодня, сейчас, еще не совершили этого шага, у нас есть возможность еще все изменить.