Зеркало жизни

Далекая, покрытая дымкой времени эпоха Макса Линдера, Гарольда Ллойда, Монти Бенкса, Бестера Китона, Веры Холодной, Ивана Мозжухина…
Впрочем, эти имена я услышал от родителей. Когда стал кинозрителем в начале тридцатых годов, старые одесские кинотеатры «Шантеклер», «Бомонд», «Зеркало жизни» уже носили имена Фрунзе, Ворошилова, Короленко.
Но Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс еще царили на тогдашних экранах.
Под бурные пассажи тапера, невидимого в дрожащей полутьме душного зала, на белом, туго натянутом полотне экрана не знающие страха люди в клетчатых кепи, мотоциклетных очках и блестящих крахах мчались на авто вдогонку за преступником, чаще всего каторжником в полосатой робе, имевшем обязательно зверское лицо с неправдоподобно густыми усищами; прыгали с мостов на крыши пробегающего внизу поезда; палили из браунингов; стремглав бросались в утлой лодчонке в пенные каскады Ниагары…
Изредка вспыхивали титры в кокетливых виньетках: «Я уезжаю навеки. Прощайте!» или «Ему уже ничего не поможет. Он мертв», или «Я люблю вас до гроба!» К чему были эти надписи, если и так все было понятно: уморительные проделки американских комиков в котелках и белых гамашах на черных лаковых туфлях, небрежно помахивавших тросточками, не требовали никакого перевода.
Кино мы любили, нет, обожали страстно и беззаветно…
Еще долгое время после сеанса на улице, во дворе, в школе мы без конца пытались повторить трюки киногероев, их улыбку, жесты, походку…
А кино в деревне, куда в тридцатые годы выезжал работать мой отец!
Как только у сельсовета появлялась наспех нацарапанная заезжим киномехаником афишка, первыми задолго до начала сеанса возле облупившегося, обезглавленного здания церкви, превращенного в клуб, появлялась ребятня – полуголая, дочерна загорелая, в расчесах и ссадинах на голых ногах.
Денег на кино хватало далеко не всем. Но картину можно было посмотреть из аппаратной сквозь узенькую амбразурку, которой пользовался киномеханик.
Для этого нам разрешалось крутить ручную динамо-машину, питавшую проектор--электричества в деревне еще не было.
Вот и сейчас мои ладони как будто ощущают деревянную отполированную рукоятку, с помощью которой я, пыхтя и напружившись, с трудом вращаю тугой механизм динамо. Оттого, что вертим по очереди, неплавно, изображение на экране то светлеет, то тускнеет. Тогда из зала слышится свист.
Если оборвалась пленка, перепутаны части или одной вовсе на хватает, механик не торопясь спускается в зал и своими словами рассказывает, что было дальше, затем картину снова крутят.
Особенно веселила нас «Золотая лихорадка», где бродяга Чарли жует подошвы своих башмаков.
Потом в Одессе впервые показали цветную американскую короткометражку, где звучала задорная кукарача, и мультик про трех поросят и серого волка.
Потрясенные одесситы увидели красотку в мексиканском ресторанчике, которая, почему-то решив досадить важному бледнолицему сеньору, вероятно, американцу, подсыпает ему в блюдо перец и он, отведав этой огненной приправы, на наших глазах краснеет, краснеет и становится ярко пунцовым.
Да, это был номер почище спадающих штанов Чарли!
А как потрясла нас первая звуковая советская лента «Путевка в жизнь» с ее блатной романтикой и песенками молодого Михаила Жарова!
Великий Немой заговорил.
Музыка, пение птиц, звон разбиваемого стакана, топот копыт, скрип открываемой двери… Это было поистине чудом.
И как странно прозвучали слова отца, на секунду оторвавшегося от газеты: «Чаплин недоволен звуком в кино. Он считает, что диалоги убьют кинематограф».
Ох, и чудило этот Чаплин! Надо же такое сморозить! Видно, старик глупеет. Отстает от жизни. И в самом деле, кто теперь станет смотреть на беззвучные выстрелы, на онемевшие клубы пара, выбивающиеся из-под колес паровоза? Кого испугает немая бомба, разрывающаяся на экране? А люди, разевающие рты, словно камбала, выброшенная на рыбные прилавки Привоза? Нет, да здравствует кино, которое стреляет, поет, разговаривает!
Но почему же «Огни большого города», где не произносилось ни одного слова, буквально переворачивали наши детские души, заставляя то подпрыгивать в восторге, хлопая друг друга по плечам, заходясь в безудержном хохоте, а то вдруг сникнув, смаргивать неизвестно почему появившиеся слезы, стараясь, чтобы их не заметил сосед, который тоже почему-то притих.
Ах, мистер Чаплин, мистер Чаплин, вы, наверное, так до конца и не осознали, каким волшебником были!
(Я часто думаю, что если правда то, что после смерти наши души продолжают витать во вселенной, подобно журавлям из известной печальной песни неся с собой память о всем самом дорогом, что осталось на земле, то, наверное, миллионы и миллионы солдат, сложивших свои головы на полях грянувшей вскоре войны, обязательно унесли с собой и нежный, трепетный образ бродяги, которому дарит белый цветок слепая девушка…)
А потом пошел настоящий пир советского кинематографа: «Веселые ребята», «Цирк», «Дети капитана Гранта», «Мы из Кронштадта», «Депутат Балтики»…
(По моему, кинохроники, где колона рабочих идут смотреть «Чапаева», были инсценированы каким-то кинорепортером. Утверждать так мне дает основание многолетняя работа в советской кинохронике, где «организация материала» была заурядным делом. И если об известном кинодокументалисте рассказывали, что он во время съемок в мятежной Испании раскладывал трупы так, чтобы они как можно лучше вписывались в кадр, то я сам был свидетелем, как в пензенском колхозе красили белилами грязных неухоженных коров, а в цехе куйбышевского завода поочередно передавали перед съемкой рабочим единственные каску и рукавицы.)
Сразу же на Ришельевской, Екатерининской, над входами в кинотеатры предприимчивые администраторы вывесили динамики, которые транслировали фонограмму фильмов и прохожий, он же потенциальный зритель, остановившись перед афишей, где Чапаев в лихо заломленной папахе указывал лукавому Петьке, куда вести огонь из «максима», мог также услышать, например, знаменитую, обворожившую нас, одесских пацанов, шутливо двусмысленную реплику того же Петьки, обращенную к пулеметчице Анке: «А это называется щечки, понятно?»
Сколько раз повторяли мы с наслаждением эту бедненькую остроту! Ах, Петька, ах, Анка, как хорошо было с вами в те солнечные тридцатые, когда по знойной Ришельевской спешили на работу совслужащие в рубашках «апаш», белых рогожковых штанах и крашеных зубным порошком парусиновых туфлях; возвращались с Привоза домохозяйки; грохотали по мостовой гигантские конные площадки, груженые запотевшими сифонами с сельтерской водой; несся мимо, болтаясь, как очумелый, старенький еще бельгийский трамвай; а над одесским утром слышалось примерно такое: «Еропкин, заложи кобылу!» («Волга-Волга»), «Кончается антракт и начинается контракт» («Цирк»), «Ваш билет? Какой обед?» («Девушка с характером»), «Скажите, сколько может стоить этот пароход?» («Искатели счастья»)…
О, эти реплики киногероев! Мы знали их наизусть, мы повторяли их к месту и не к месту. Мы, прерывая футбольное сражение в маленьком дворе-колодце, бежали к кино им. Короленко, потому что уже знали: в четыре часа, как раз в середине сеанса (не помню в какой картине об Октябре) товарищ Сталин остроумно «срежет» проклятых врагов народа, то ли Зиновьева, то ли Каменева. Вот он идет с ними по коридору Смольного, а мы, замерев, слышим их шаги в уличном динамике, представляя себе моложавого черноусого Сталина, рядом лобастого верт-лявого Ленина и семенящих сбоку гаденьких очкариков…
Вот-вот сейчас Иосиф Виссарионович произнесет свое заветное, вот-вот.. Черт побери, со стороны вокзала приближается трамвай, скорей бы проскочил, а то мы ничего не у слышим. Шаги…Пауза…Трамвай промчался…И голос Сталина: «Вам куда, направо?»
Мы переглядываемся, глаза наши горят, вот сейчас он им выдаст, сейчас он им скажет!
Шипение динамика и голос с таким характерным, такие чарующим кавказские придыханием: «А нам налево!»
Все! Мы трусцой бежим доигрывать матч. Во даёт Сталин! Как он их, а? Большевики никогда не идут направо. Это всякие так очкастые интеллигенты, те – направо. А наши – только налево!
(В те же времена сухим, полутемным декабрьским утром я прибегаю в школу, но лица учителей перекошены, нас, третьеклассников, ведут в спортзал, где уже собралась вся школа и историчка Мария Моисеевна Майорова, держа над головой спичечный коробок, где изображен пропеллерный бипланчик, истерически кричит: «Дети, посмотрите, что они здесь нарисовали! Если вот так перевернуть этикетку, то это не аэроплан, а свиное рыло. Свиное рыло! Они это рыло, эту харю показывали нам, советскому народу! А вчера они убили товарища Кирова!»)
Но Одесса продолжала любить кино.
Когда в город приехала Любовь Орлова и остановилась в лучшем отеле «Лондонский», с раннего утра до поздней ночи под окнами бушевала толпа фанатов, скандируя одно и то же: «Марион Диксон! Марион Диксон! Стрелка! Стрелка!»
Не знаю, как удалось актрисе избежать бурных объятий поклонников, но сам был свидетелем, как настигли на Дерибасовской артиста Бий-Бродского, сыгравшего в нашумевшей тогда ленте «Искатели счастья» еврейского увальня Шлему.
Помню, как этот рослый крупный человек с толстым лицом, затравленно озираясь, бежит по Дерибасовской, не зная, куда скрыться от веселой ватаги одесских пацанов, которая преследует его по пятам, скандируя: «Шлё-ма! Шлё-ма! Шлё-ма!»
Прошлой весной, снова посетив родной город, я проходил по Александровскому проспекту, задуманному когда-то Ланжероном и де-Воланом, как Елисейские поля. Старые дома с кариатидами, густые пряди плюща на венецианских окнах, ребристые жалюзи… Следы, как любят говорить истинные одесситы, «еще той Одессы».
Трое мальчишек в школьной форме околачивались возле засохшего фонтана.
-- Кино любите, ребята? – спросил я. Мальчишки вяло кивнули.
-- Часто ходите?
-- Не-а. Дома телек есть.
Я пошел дальше, вспоминая, что, кажется, вот на этом углу мы с Илюшкой, Мариком и Толиком Ташковским торопливо сосчитывали медяки, чтобы успеть в кино им. Фрунзе на «Богатую невесту». А может быть на «Трактористов»?
Помните, там Петр Алейников приплясывал и приговаривал: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождалси, я пришел и ты пришла, а я растерялси…». Не помните? Хорошая была картина. А может быть, я ошибаюсь, не пел это Алейников?
У кого бы проверить? С кем вспомнить? Толик Ташковский не вернулся с войны. Илюшка перебрался в Сан-Франциско, а Марик давно умер.
А вот и бывшее кино им. Фрунзе. Из арки двора выходит публика – закончился сеанс.
Как мы выходили из кино? Оглушительный свист, веселая, озорная толкотня, кто-то тут же приплясывает, кто-то насвистывает только что услышанную мелодию.
Теперь публика выходит из кино молча. Мужчины, как по команде, закуривают, женщины берут своих спутников под руку и спешат к лотку с мороженым.
Кино кончилось, праздники завершились. Праздник? Разве с такими лицами покидают именины, разве так разъезжаются с карнавала?
Увы, праздника давно нет.
Великий Немой не вернулся.
Нам по счастливилось. Мы видели его прощальный поклон…
С такими мыслями я побрел к Преображенской, к Соборной площади, приближаясь к Дерибасовской мимо зеркальных окон новых банков и офисов, мимо пестрых, неправдоподобно изобильных витрин кокетливых магазинчиков, мимо нищих с детьми на руках, мимо ветерана, торгующего с рук спичками, но не брезгующего и подаянием, а мимо меня плыли, тяжело приседая, иномарки – алые, белые, черные как ночь…
Так я дошел до цветочного базарчика – розы, георгины, гвоздики, пионы, гортензии, нарциссы – все это, несмотря на раннюю весну, где-то расцвело, и окропленное каплями росы, одуряюще пахло…
Из остановившегося мерседеса вывалился и подошел вразвалочку коротко стриженный тридцатилетний миллионер. Небрежно, не глядя, взял огромный букет алых роз, сунул молоденькой цветочнице доллары…
Но по тому, как она взяла деньги я понял, что она…слепа!
И еще я увидел, что неподалеку стоит смуглый, тоже коротко стриженный, но совсем по-иному, парень, очень бедно одетый, в стоптанных туфлях на босу ногу, и смотрит, смотрит на слепую с такой потаенной, такой трепетной нежностью, что мне становится неловко за то, что я невольно перехватил этот взгляд.
И тут меня словно током ударило: я вспомнил давние-давние тридцатые годы, «Огни большого города» в кинотеатре им.Короленко и бедного Чарли рядом со слепой цветочницей…
Все повторилось!
Я медленно пошел дальше в тени старых, помнивших, наверное, еще князя Воронцова деревьев, и вдруг представил себе, как этот юноша – может быть безработный, а может быть, только что выпущенный из тюрьмы – кинется в этот новый жестокий мир нищих и миллионеров в поисках денег, чтобы спасти прекрасную цветочницу, сделать ее снова зрячей.
А почему бы и нет?
Разве не бывает в кино, как в жизни?