Змей Башмачкин

Экран стерпит даже то, чего не стерпит зритель

Кино уже привычно существует отдельной от зрителя жизнью. Там свои шедевры – истинные и самозваные, но о них зритель не знает. И свои амбиции, которые зрителя не имеют в виду. Это размежевание в условиях рынка удивительно и неповторимо: американское кино гигнулось бы через месяц, а наше живет, хочет наград и просит денег.

На экране дышал Акакий Акакиевич Башмачкин. Он был живой, хотя рука создавшего его художника угадывалась в легкой гротескности картинки и в той особой концентрации смысла и настроения, какая свойственна очень большому и потому раритетному искусству: вот сморщился лобик (мысль пришла), вот устало сощурились глазки, вот пугливо озирнулся, вот потянулся за штофом, и уже набухает в горловине запыленной бутылки одинокая густая капля. Колеблется пламя свечи, кошка прошла на печи, бесшумно мельтешат тени на завьюженном Невском. Сумрачный призрачный мир, и в нем человек – ма-ахонький. Он жив, дышит, мыслит, страдает о чем-то, жалко его.

Мы зачарованно смотрим на экран – черно-белый и все еще не озвученный: в зале Высших режиссерских курсов показывают десять минут из шедевра, еще в 80-х начатого Юрием Норштейном, автором лучших анимационных лент всех времен и народов "Ежик в тумане" и "Сказка сказок". От его картин щемит душу сладкой печалью – их автор хорошо знает и дает почувствовать, как мир прекрасен и как трагичен. Обязательно в этой связке: любовь-горечь, смех-слезы. Но на такую сложную любовь у нас нет денег – фильм по гоголевской "Шинели" до сих пор остается в этих немых и уже принадлежащих вечности кадрах.

Норштейна изучают в киноинститутах, и "Шинель" показывают студентам так, словно это новая Венера, откопанная в новом Мелосе без рук, невыразимо древней – вечной. Хотя великий автор великого фильма здесь же, у экрана. Пока в России нет средств на это чудо одушевления, на Западе научились компьютером делать то, что Норштейн давно умеет прикосновением грифеля к картону. И мир сходит с ума от живого Шрэка, хотя уже лет двадцать назад мог бы сойти с ума от живого Башмачкина. Который, при всей моей пылкой любви к Шрэку, лучше – теплее, ближе, реальнее, художественнее, гениальнее. "Житие св. Акакия" – сказал о фильме Норштейн.

…Тот же экран Высших режиссерских курсов. Идет "Змей", который сделан как курсовая работа, но зачислен как диплом выпускника Алексея Мурадова. Подают картину как принципиальное событие, каких не бывало давно. Смотрим.

Дипломник-оператор Роберт Филатов талантлив: банальностей почти нет. Хорошее чувство кадра и у режиссера: как бы выгоревшая пленка под грязный "совколор", ракурс укрупняет человека махонького до размеров символа родимой вселенной. Символ вдрызг пьян, внятно матерится, ворочается с боку на бок, зависает бессмысленно и надолго, сопит, с женой собачится неказистой, неряшливой, гнусной. Собаки лают, орет то петух, то Высоцкий, гвалт, все друг другу опостылели, изъясняются междометиями – душегубка. Передано подробно и неартистично – такое у нас называют экзистенциальной драмой.

Отчего в нашем кино такую экзистенцию полюбили – другой вопрос. На него частично ответил персонаж, который символ: тут "привычка лететь на дерьмо". Нашему кино она свойственна в несравненно большей степени, чем нашему человеку. Кино эту привычку пестует, и чтоб не потерять последнего зрителя, пытается пестовать ее в обществе. Через прессу ее пестуют критики, через фестивали – специфические отборщики. Дерьмо у нас хороший тон, как во Франции "Шанель". У нас ценят дерьмо в изысканном ракурсе и светотени, а человека ценят только как его производителя. Поэтому история символа-палача не цепляет душу - мешает вонь с экрана.

Но ведь и Башмачкин, этим языком выражаясь, тоже весь в дерьме – а почему-то цепляет, вызывает в душе свет, пусть и зыбкий. А покажет Башмачкина "новое кино" – и захочется или в петлю, или помыться. Поэтому Гоголь у несовременного Норштейна – по масштабу Гоголь, а Достоевский у современного Качанова – по масштабу Качанов.

Судьба молодого режиссера Мурадова сложится счастливо. Он и теперь не мальчик: прошел школу ТВ и рекламы и где-то уже награжден золотом. Его фильм "Змей" наверняка что-то получит на конкурсах, умелые раскрутчики протырят его на какой-нибудь фестиваль, и опять из зала побежит, затыкая носы, заграничная публика, устрашенная загадками русской души. Судьба режиссера будет без сомнения счастливой, хотя никто из зрителей такого кино не ждет. И никто из педагогов Высших режиссерских курсов не сказал очень способному человеку, что лифт, куда он так рвется, переполнен и давно идет вниз. Никто не сказал режиссеру, что он профессионально талантлив, но что направление ума, им избранное, – бездарно.

Зритель ждет Норштейна, но не дождется, а "Змея" ему будут вдалбливать всей мощью критического высоколобья. Зритель смотрит одно, а лауреатами становятся другие. Разделение труда.