Интервью с Яной Трояновой

- Говорили, что сценарий «Волчка» имеет отношение к вашей биографии.

- Когда мы с Сигаревым познакомились, у нас быстро завязалась дружба, и я начала откровенничать о своем детстве. Наверное, первый раз в жизни. Я не любила об этом разговаривать. Его это цепануло, он стал писать сценарий, писал его два года. Поначалу он писал сценарий просто о девочке, потом я стала рассказывать о своей маме, и он понял, что девочка не существует без мамы. У нас еще его украли – не конкретно сценарий, а компьютер. Просто обворовали квартиру. Но мы поняли, что это правильно и стали писать заново историю дочери и матери. Я не могу сказать, что это моя биография. Настоящий писатель, драматург так не работает. Конечно это уже его история. Там теперь очень много Сигарева, и как ребенка, и как отца.

- Люди, посмотрев ваш фильм, выходили из кино со страшным чувством вины перед своими детьми. «Вот я здесь, а они там, я уделяю им мало времени, мало внимания, я плохой отец… »

- Но это супер просто вообще!

- А почему это супер?

- Потому что искусство должно менять человека. Если после нашего фильма люди выходят и говорят вот такие вещи – «а где там мои дети, почему я здесь, а не там»… На меня выходили после премьеры люди и говорили, «а мы бежим звонить родителям». Значит мы что-то сделали. Если фильм меняет кого-то в лучшую сторону, то мы не напрасно его сделали.

- Есть известный парадокс: если ты хороший отец, хорошая мать, то ты всегда будешь задавать себе вопрос: «достаточно ли я хорош, может быть я на самом деле плохой отец». Если ты плохой отец, ты этим вопросом никогда задаваться не будешь. Ваша героиня не задумывается…

- Она-то не задумывается. Задумались мы однажды, уже в разгаре работы над фильмом. Это где-то даже наше покаяние, как родителей. Я вообще думаю, что это не парадокс, это норма. Любой нормальный человек всегда будет задаваться вопросом: а правильно ли я живу, правильно ли я воспитываю детей. А мою героиню Сигарев сделал настоящим животным, особенно это заметно в конце. Там же совершенное падение, стопроцентное. Причем у нас был сначала другой финал, где она все-таки задумалась, упала над телом девочки. Но уже во время монтажа Сигарев не дал ей такого шанса.

- То есть это даже было снято?

- Ну да. Покаяние над мертвым телом. Но Сигарев решил, что не даст ей шанса. И наверное, правильно.

- Скажите, судьба наследуется? У вас девочка разговаривает голосом матери, что это значит?

- Знаете, мы этого не исключаем. Возможно девочка превратится в свою мать. Именно поэтому она уходит из жизни, чтобы не быть таким существом, хабалкой. То, что за кадром звучит мой голос, получилось тоже случайно, во время монтажа. Мы сначала записали черновой вариант, просто чтобы легче было монтировать.

Но когда зазвучал мой голос, уже положенный на материал, все в один голос закричали, что нужно оставлять так. Даже Алексей Попогребский, мы его пригласили посмотреть материал, сказал, что другого быть не может. Он рассказал, что над ним живет такая же семья, и дети, пока маленькие, еще хорошие, потом они вырастают и становятся своими родителями, спиваются. Хорошенькие-прехорошенькие, пока маленькие. Генетика свое делает.

- А бабушка такая же?

- Она не в состоянии любить

- Почему?

- Если вы не поняли, что она не любит, как бы вы поняли, что она любит? Она машинально выполняет какие-то функции. Накормить – положить спать.

- Но она хотя бы пытается как-то оградить девочку от поступков ее матери, защитить…

- Хотя бы – да. Мама же там возомнила, что она не рождена для этих мест. Ее сестра и бабка тупо выполняют свои функции. А эта решила, что она звезда, что счастье ждет ее где-то там, далеко, а не здесь, в этой дыре. А эти сдались и решили, что народ осудит, если они девочку выбросят, не будут выполнять какие-то элементарные вещи. Проблема же налицо. Семьи – это как раз выполнение функций. Семья без любви. Даже если это на вид благополучная семья, то все равно там не слышат детей, все занимаются своими делами, дети растут, родители выполняют функции: накормил, отправил в школу. Ничего нет. Высокого, духовного – нет.

- Что с бабушкой произошло? Она-то как такой стала?

- Ее так же не любили. Я знаю этих людей, даже среди этих знакомых. Где в семье нет любви. Где родную дочь называют проституткой. Хотя она еще, извините, девственница. Это правда. Я когда вижу, мне всегда страшно, я всегда быстро бегу к сыну и звоню, говорю: «Слушай, Колька, если я бывает, срываюсь, ты должен понимать, что это всего лишь истерика, я же на самом деле тебя люблю, это самое важное».

- А сколько ему лет?

- 19. Уже мне проще разговаривать, может, даже, извиниться за молодость. Я ведь очень рано родила. Это еще школа. Поэтому, понятное дело, я даже не имела понятия, как его воспитывать. Это игрушка такая была. Мне очень нравилось одевать его в разные одежки. Одевала-переодевала, одевала-переодевала. А когда ребенок рос, я не понимала, что ему нужно что-то большее, не просто одеть-переодеть. А когда нет понимания в семье – такие страшные вещи иногда наблюдаешь… и это передается.

- В России публика очень сдержанно относится к фильмам, которые не развлекают, не дают отвлечься.

- К авторскому кино.

- Дело даже не в том, что это авторское кино, это кино, после которого выходишь, и тебе плохо. Кино, которое делает больно. Вы не даете поблажки зрителям, это сознательно?

- Это не сознательно, это бессознательно, клянусь. Это мы такие. И даже не мы такие, жизнь такая.

- Как это должен воспринимать человек, который приходит в кинотеатр? Вот я, допустим, работал 9 – 10 часов, потом взял девушку, пошел в кино, купил бутылку пива и вошел в мир боли. Что я должен делать, когда я выйду оттуда?

- Мне абсолютно нечего вам сказать. Я бы не извинялась даже. А что с этим делать – так и мы не знали, что нам с этим делать. Возможно какое-то время я не знала даже, как мне дальше жить. Я не ждала ни от кого помощи, пока сама с этим не разобралась, не пережила через работу. Все, вам дальше самим разбираться. Может мне только кажется, что я в чем-то там разобралась. Может быть мне придется в этом всю жизнь разбираться. Я точно знаю, что я свою мать простила. Она явилась для меня в сценарии совершенно другой, более жесткой. У нас ведь там придуманный финал, но я подумала: «Боже мой, если бы моя мама не изменилась, что бы с ней стало?»

- Много в России таких людей, как ваша героиня?

- Да.

- Почему?

- Ну это наверное не ко мне вопрос. Я не знаю, почему мы в России такие. Почему Россию умом не понять? Мы здесь живем, мы внутри, почему нас не понимают иностранцы? Почему у нас зеков больше всех в мире, почему у нас зоны переполнены? Я не понимаю, что мы за народ вообще. Почему мы самая пьющая страна на свете?

Хотелось бы что-то изменить, может быть к лучшему… вот как раз такие истории должны менять людей. Не такие, знаете, с цветочками-лютиками, воздушными шариками, а как раз жесткие. Если вы мне говорите даже, что вам было больно, значит она вас не сделает хуже. Боль не делает людей хуже, только лучше.

- Трудно было играть эту героиню? Полтора месяца вы были этим человеком.

Я два года внутри ее в себе растила. Я уже четко понимала к концу подготовительного периода, как я буду каждую сцену делать. Не это, наверное, трудно было. Наверное, знаете что было трудно? Вот как раз когда девочку нашу снимали, одна сцена меня как-то сильно потрясла. Это когда девочка бежит за «Волгой», в которой уезжает ее мама. Я-то помню, как я бежала за «Волгой»! Еще была трудность чисто по роли. Я не понимала, как я сыграю сцену на вокзале. Я перечитывала это место в сценарии и каждый раз ревела, причем за девочку ревела. Я никак не могла встать на позицию матери.

- Это когда она говорит «Я молодая…»?

- Нет, там где она ее совсем бросает. Вот в том месте, где она говорит «Я молодая, блядь, я жить хочу», это как раз ее оправдание. Я не могу к ней плохо относиться, она просто дура, которая, видите ли, молодая и хочет жить. Женщина у которой совершенно отсутствует женская интуиция. Я наоборот испытываю сожаление: «как жаль… а ведь могла бы…»

- А как вы с Полиной работали? Василий много говорил, что ни одной девочки и ни одного ежика на съемках не пострадало, что была соблюдена максимальная дистанция от девочки, что бутылкой в нее не кидали…

- И Полинка очень продвинутая.

- Но тем не менее тут есть проблема: либо вы держите безопасную дистанцию, либо возникает какая-то «химия» с партнером…

- «Химии» у меня с ней никакой не было. Прежде всего она ребенок, умный, способный, который все понимал. И она понимала, когда я вне съемок ей говорила: «Все, Полина, иди к папе! Иди еще куда-нибудь», – и она все понимала. Мы с ней в первые съемочные дни договорились. Она меня в первый день увидела, бросилась ко мне и закричала «мама!», и у меня ноги – бум!, сердце начало в ее сторону биться, а так нельзя, еще же съемки впереди. И мы с ней сели, поговорили, я сказала: «Полина, мне придется с тобой не общаться в какие-то моменты, особенно перед сложными сценами, когда я попрошу тебя отойти, придется это сделать», – и она все поняла.

- Почему вы считаете, что у девочки в фильме есть этот дар любви?

- А это из разряда «в семье не без урода», но только наоборот. В такой уродливой семье, то все равно рано или поздно родится человек, который в состоянии это изменить. Просто девочка устала с ними бороться, в частности, с матерью. И эта семья уходит бесследно. Ведь мать больше никого плодить не будет даже. На этой девочке – конец страшной сказки. Это она так решила. Она сказала: «Все, хватит, я не могу их изменить. Мать вернулась – а как мы будем жить?». Никак. Только уйти.

- А зрителя вы любите? Того человека, который придет к вам с пивом…

- Люблю. Я раньше об этом не думала. Но вот стал выходить фильм, люди начали что-то писать, и критики, и журналисты, и простые люди… Я поняла, что без зрителя вообще невозможно, только ради них и делать. Это вообще родило какую-то новую волну во мне. Я теперь готова что-то делать с собой, очень серьезные вещи, ни в коем случае не размениваться на мелочи.

- А во время работы вы об этом не думали?

- Вы знаете, я вообще ни о чем не думала, только о работе. Не подозревала, что начнутся отклики потом, не думала, что будут награды, какие-то премии.

Зрителя своего люблю, и даже того, кто пишет «убить ее мало», тоже обожаю.

- А что, кто-то в ваш адрес претензии высказывает?

- Вы знаете, на «Кинотавре» были такие истории, когда люди в мою сторону даже не поворачивались, а Сигареву говорили: «Почему ты ее не убил? Почему ты убил девочку?» И обо мне в третьем лице.

- А что дальше? Вы будете выбирать лучшие роли?

- Не лучшие, а с отдачей. Вот допустим недавно я получаю предложение, читаю сценарий и понимаю – тут нет отдачи, роль не та. Прийти, тупо отработать часы – я так не могу. Я так же хочу умирать или в кого-то превращаться, перевоплощаться, еще больше работать, чтобы мой зритель был со мной.

- Уже есть какой-то проект?

- Да, опять с Сигаревым.

- А что это?

- Секрет. Мы только через год собираемся к нему приступать. В принципе он уже идет слегка в подготовительном периоде, какие-то натуры уже найдены, какие-то актеры намечены. Но это ужасная тайна.

- И вы год не будете сниматься?

- Если не будет роли такой же – то не буду.

- А можно так построить карьеру в принципе – «Я работаю только с великими ролями»?

- Если я не сдам позиции, то можно. Я понимаю, что это и безденежье и скука страшная – вот так сидеть и ничего не делать. Но поверьте, это потом все вернется. Если я буду высиживать, выжидать свои роли, а потом над ними работать нескролько лет, если у меня за всю жизнь получится 3-4 роли, но все очень ударные, и эмоционально, и по отдаче, то наверное эта жизнь будет не зря прожита.