Мне рассказали о лекции во ВГИКе. Молодым режиссерам внушали: забудьте о Феллини, он давно кончился. Теперь другое кино, а Феллини – ответвление, обочина, забудьте. Это означает, что ВГИК перестал быть институтом кино. Потому что кино – это и есть Феллини.

В январе ему бы исполнилось 85 лет. Он предвидел подобное развитие событий: «Я похож на самолет, который взлетел, а посадочной полосы больше нет. Моя публика умерла». Теперь можно сказать точнее: ее насильственно умертвили.

То, что мы принимаем за объективное развитие культурного процесса, на самом деле есть схватка между искусством и рынком – не на жизнь, а на смерть. А в схватке работают силы – кто кого? Быть над схваткой – оно спокойнее, но и глупее. Рынку искусство побоку, оно лишь способ набить карман. Дай рынку полную волю – все искусство будет аттракционом типа «женщина с хвостом и усами», сматывай удочки!

Писателю нужно потратиться на лист бумаги, живописцу – на холст. Кинорежиссер имеет дело с дорогим производством, на которое нужно много денег. Деньги кино и убивают: быть художником в кино – все более непозволительная роскошь. То, как роскошествовал в этом смысле Феллини, – наверное, неповторимо.

Он был пиком кинематографа. Все, что до него, и все, что после него – либо подходы к вершине, либо спуск с нее. Он был единственным, кто делал кино стопроцентно авторское и личностное, выражавшее только его фантазию и его жизнь, – «Рим» /Roma/ (1972) был его Римом, «Казанова» /Casanova/ (1976) – эманацией его отношения к жизни, Сарагина пришла из его детства. Он позволял себе снимать кино, как живописец пишет картину, – свободно, властно, единолично. Но смотрел в корень, видел подспудное, открывал зрителям самих себя – в новом беспощадном свете.

Начинал с неореалистами. И многие думали, что он один из них. Но у него другая закваска. В курортном Римини с детства якшался с клоунами, бродячими циркачами, трубачами и силачами – эти образы войдут в его кино лейтмотивом. Был карикатуристом, писал юморные сценарии – и гротесковое видение мира станет постоянной оптикой его фильмов. Он отошел от прозы неореализма уже в «Дороге» /Strada, La/ (1954) – и левые критики подняли крик, упрекали в литературщине. Левым критикам всегда претит прямое, не лукавое и не наигранное сочувствие человека человеку, и то, что у нормального зрителя вызывает слезы, у них исторгает усмешку. Наверное, профессиональная необходимость смотреть много плохого кино вырабатывает у них аллергию к хорошему.

«Дорогу» смотреть без слез невозможно. Как и «Ночи Кабирии» /Notti di Cabiria, Le/ (1957). Оба фильма стали катехизисом гуманистического кино: то, что теперь назвали бы «чернухой» (избиение циркачом проданной ему в рабство девочки – в «Дороге», унижения и обманы, растоптавшие надежды маленькой римской проститутки, – в «Ночах Кабирии») мистическим образом излучало чистейший свет, и зрители уносили с собой улыбку Кабирии как талисман, способный на чудо.

Католик по вере, Феллини в чудо верил и умел его творить на экране. Он верил и в силу символа: многие его кадры по емкости не знают в кино равных. Уродливое чудище в финале «Сладкой жизни» /Dolce vita, La/ (1960), венчающее хоровод человекомонстров, источник вечной боли для мастера. Полуживой, прозрачный гермафродит, которому молятся экзальтированные толпы в «Сатириконе» /Satyricon/ (1969). Живой, но не менее анемичный и бессильный чему-либо помочь кардинал, у которого бесполезно искать истину, – в «Восемь с половиной» /8 1/2/ (1963). Декадентские утехи светской компании, собравшейся хоронить оперную диву, – в «Корабль плывет» /And the Ship Sails On/ (1983). «Репетиция оркестра» /Prova d'orchestra/ (1978) – грандиозный символ пира во время чумы, когда пирующие упорно не замечают уже зависшего над ними карающего металла. В «Восемь с половиной» Феллини открыл у экрана свойства рентгеновских лучей, и кино скинуло шоры, заново научилось говорить. Сегодня многие из его образов кажутся еще более актуальными. Но… «моя публика умерла»!

Умерла?

Диски Феллини, как Шекспир и Чехов, – на книжных полках. Они выпускаются снова и снова, на них спрос. Тоска о Феллини ощутима в том, как ненавидят у нас все, его вытеснившее. Смотрят чудовищное ТВ – словно упражняются в самоистязании. Смотрят постфеллиниевское кино…

Это особая статья – постфеллиниевское кино. Оно четко делится на кино умных, впитавших уроки Феллини, Эйзенштейна, Антониони, Уэллса, немногих титанов все еще нестарого искусства – и неучей, купившихся на обманчивую простоту экспонирования кинопленки. Занятно, что категория неучей объединяет как нуворишей – авторов разнообразных коммерческих «удочек», так и «экспериментаторов», что именуют себя авангардом. И тех и других роднит нигилизм к тому, что было в искусстве до них – работают с нуля, голые люди на голой земле. Не кончавший вгиков Андрей Звягинцев учился кинематографу на опыте титанов – и его «Возвращение» (2003) стало открытием для мира. А кто поверил, что «Феллини кончился», – не могут понять причин своих провалов. И не поймут. Потому что это бунт недоучек, из всех искусств овладевших искусством эпатажа.

Уроки гения не в том, что он гений – этому не научить. Его урок – созданная его искусством система эстетических и нравственных ценностей, которые уже не умирают – входят в состав мироздания. Продолжать дело без владения этими ценностями – то же самое, что продолжать верить в Землю, стоящую на трех слонах. Наши новаторы на самом деле безнадежно архаичны, их сознание близко средневековому. Для них и Пушкин ушел бы в вечность бесследно – забудьте!

Они умеют только фиглярничать. Феллини фиглярничать умел, как им не снилось. Но он еще умел любить и ненавидеть. Его печальная клоунада была выражением этой любви и ненависти в шекспировских масштабах. «Сатирикон» в такой же мере относится к древнему, как и к современному Риму, а теперь – и к современной Москве, вполне приобщившейся к ненавидимому мастером душевному тлению. Сняв «Сладкую жизнь», католик Феллини нанес сокрушительный удар по церковникам, и церковь отреагировала на удар примерно как на философию Толстого – ответно возненавидела отбившегося от рук сына. Он делал картины не из целлулоида и дензнаков, а из материи своей души – кино было его формой жизни. Именно такое кино, а не самовыражение резвых кретинов, заполнившее новорусские экраны, является авторским.

Феллини много клевали критики. Потому что никто не может прыгнуть выше своей головы – а тут Монблан. Теперь гении смежили очи, и критикам стало вольготнее. Они превозносят, что им близко, что им вровень. Везут на мировые фестивали русских «некрореалистов» – пусть мир знает, что в России любят разложившиеся трупы. Италия подарила миру неореализм, Россия – некрореализм, почувствуйте разницу. Это называют «актуальным искусством», собирают по этому поводу конференции, пытаются разгадать тайны больных мозгов, изумляются, почему массы зрителей не приходят любоваться размалеванными муляжами.

Не приходят, потому что из этого сора стихи не растут – стыдятся. А массы по-прежнему хотят поэзии. Романтики, которой критики бранятся. Сострадания, при упоминании о котором новые теоретики хватаются за пистолет.

Есть базовая разница между Феллини с его киноэпохой и «актуальным» искусством наших дней со всеми его теоретическими обоснованиями. Феллини верил в способность кино делать людей лучше, он лирой пробуждал добрые чувства, участвуя в строительстве цивилизации. Сегодня пошли теории иные, построенные не на гуманизме и даже не на Заповедях, а только на запросах рынка, среди которых почему-то нужно болтаться безвольно, как щепка в проруби. Заговорили об исчезновении искусства высокого и низкого, о приходе культуры единой, сугубо рыночной, не знающей разницы между небом и преисподней, а знающей только купюры как единое мерило всего сущего.

И это вечная мечта торговцев выдается за открытие. Словно не было ни Блюхера и ни милорда глупого, ни менял у храмов, ни всей околокультурной шелухи, которая исправно регенерируется, оставляя после себя пустоту. Но какое же, наверное, облегчение чувствуют авторы таких теорий, освобождая интеллектуала от необходимости иметь интеллект, развивать его и пестовать – следуй «объективной реальности» и не посягай на лучшее! А если кто тонет – подтолкни.

Вообще-то заботы о рынке хорошо бы отдать экономистам. Культура рынку противовес, у нее иные задачи, и если о них забыть – человечество, с трудом поднявшись с четверенек, пойдет вспять. Этот путь вспять уже забрезжил. Культурой становится только то, что рыночные боссы нам навязывают. И мы теперь заложники десятка толстосумов, владеющих телеканалами, радиостанциями и лаковыми журналами. Детский возглас «Прикольно!» стал эстетической категорией. Деградирующий мир феллиниевской «Сладкой жизни» торжествует в новой России, и уже неизвестно, придет ли новый Феллини (Грибоедов, Гоголь, Булгаков), чтобы его лечить, или пророков от искусства теперь будут отстреливать в колыбели.

Текст: Валерий Кичин