Когда Станислав Ростоцкий заговаривал о близости смерти, а в последние годы он вспоминал о ней все чаще, это казалось своеобразным щегольством, потому что в свои 79 лет он был красив, держался молодцом и никак не выглядел немощным старцем, над коим (как писали в старину) уже нависла тень костлявой. Рассказы его были интереснее, чем когда-либо, поскольку их освещал опыт долгой и полной событиями жизни, выступления – при всей своей ангажированности настолько блестящи, что им хотелось аплодировать, а энергии, казалось, хватит еще не на один фильм. Скорая кончина настолько не вязалась с его обликом, что даже когда он, повстречав меня возле Дома Кино и схватясь одной рукой за грудь, а другой – за мое плечо, стал жаловаться на то, что раскол в кинематографической среде трещиной проходит через его сердце и сведет его в могилу, мне хотелось думать, что это полемический прием бывалого оратора и немалого лукавца. Да и все его отшельничество порой представлялось чем-то вроде артистической игры, поскольку при периодических наездах в Москву он с азартом говорил то о перестановках в правительстве, то о других злободневных вещах, а в конце 90-х при Никите Михалкове и вовсе вошел в правление РСК, откуда выпал (не был переизбран) в 1986 году на знаменитом Пятом съезде кинематографистов СССР вместе с другими советскими «киногенералами» вроде Сергея Бондарчука, Льва Кулиджанова или Евгения Матвеева. Да он и был олицетворением советского кино – со всеми своими титулами и наградами: народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, дважды лауреат Государственной премии, пятикратный (!) председатель жюри ММКФ, кавалер орденов Ленина, Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, Отечественной войны и боевой Красной Звезды, которую получил в 1944 году одновременно с инвалидностью (потерей ноги), о чем по его походке можно было и не догадаться. Хотя, будучи заядлым рыбаком и обладая незаурядным чувством юмора, любил говорить, что более всего ценит почетный знак «За развитие рыбного хозяйства России». И только в узком кругу как бы невзначай, но с внутренней гордостью упоминал, что дважды номинировался на «Оскар» в категории «лучший зарубежный фильм» (за «Белый Бим Черное ухо» и «А зори здесь тихие»).
Между тем, в отличие от немногим старшего Бондарчука, вознесшегося на советский кинематографический Олимп (тогда пик Сталина) с легкостью и еще при жизни отца народов, Ростоцкий (ученик Козинцева и Эйзенштейна, который, говорят, дал ему одно из своих хлестких определений - «этот мальчик своей деревяшкой когда-нибудь прошибет все двери») всходил на него уже после смерти диктатора и далеко не беспрепятственно. Первая же его игровая картина, «Земля и люди», снятая в духе оттепели, была раздраконена за «контрреволюционность» министром культуры Михайловым (тем самым, которого прозвали «министр культурки» после того как при виде лузгающих семечки комсомольцев он сказал: «С культуркой у нас плоховато»), однако, по счастью, пришлась по душе Хрущеву, который тогда готовился к ХХ съезду и дал ей ход. «Оттепельным» был и второй фильм, сделавший ему имя – «Дело было в Пенькове», с молодым и чубастым красавцем Вячеславом Тихоновым в главной роли. Изъясняясь много более поздним языком, это была апология внесистемного индивида, стихийного бунтаря и борца за справедливость, то есть вещь по сути своей антитоталитарная и тем самым приговоренная к «полке», но ставшая одним из символов краткого периода надежд на либерализацию советского режима. К деревенской теме Ростоцкий впоследствии вернулся еще раз – в постсоветское время, осуществив ранее неосуществимый даже для него замысел – «Из жизни Федора Кузькина», ставший последним (и, увы, запоздалым) камнем на могиле колхозного строя.
Второй вершиной режиссера стал фильм «Доживем до понедельника», мгновенно сделавший его классиком школьного кино. Светочем просвещения и средоточием интеллигентности в этой картине стал учитель истории, то есть самого лживого предмета советской школы, однако на темы советской истории он не высказывался, что и позволило Ростоцкому и Тихонову, который тогда еще не принял окончательный облик Штирлица, выстроить вполне гуманистический образ. И в этой, очень популярной работе был ощутим антисистемный пафос - неприятие советской школы с ее исходно коллективистским=тоталитарным началом и вытекающим из него подавлением индивидуальности. Неслучайно так прогремела фраза из ученического сочинения одного из героев: «Счастье – это когда тебя понимают», высказанная явно наперекор школьным формулировкам типа «счастье - в труде», «счастье – в борьбе», «счастье – в единстве с народом».
А дальше наступили консервативные 70-е годы, остановившие развитие не одного художника. Ростоцкий продолжал снимать качественные и успешные картины, но они уже не были нонконформистскими, а вполне вписывались в советский мейнстрим. И сам он все больше воспринимался не как внутренне свободный мастер, а как знаковая фигура той системы, против которой восставали его лучшие фильмы. Подтверждением этой трансформации казалась его деятельность на посту художественного руководителя творческого объединения и одного из столпов одиозной тогда студии имени Горького, которую – не берусь судить, насколько справедливо – в кинематографических кулуарах называли «мафией Ростоцкого». С уверенностью можно сказать лишь то, что в первой половине 80-х он в числе нескольких маститых режиссеров занял неофициальное положение государственного художника, «неприкасаемого» для прессы. И когда в 1986 году грянул Пятый кинематографический съезд, по нему прошлась первая же волна критики, вызванной внезапным притоком свежего воздуха в закупоренное помещение. Как и другие генералы от кино, этого Ростоцкий не ожидал, но тех ужасных обид на «перестройщиков», которые исходили от Сергея Федоровича Бондарчука и исходят от Евгения Семновича Матвеева, я от него не слышал. Вместе с тем новых отношений в кинематографе он так и не принял, считая, что зависеть от денежного мешка хуже, чем от чиновной пирамиды, а творческая беспрепятственность художнику не нужна. «Можно бить кулаком в стену, но не в вату», объяснил он спустя два года после низвержения из руководства СК, но и на этом особо не настаивал, а, по своему обыкновению, соскакивал с темы на рассказы о прошлом, которые с таким нескрываемым удовольствием не позволял мне записывать, что сердиться на эту причуду было невозможно. Ауру его личности я почувствовал при первом же знакомстве, когда после обсуждения одного дурацкого фильма на худсовете студии он завел двух приглашенных критиков, меня и ныне живущего в Чикаго Михаила Гуревича к себе в кабинет, полчаса с изумительным красноречием объяснял нам, что почем в этом мире, и почему нельзя так безапелляционно судить о кино, после чего подмигнул, сделав вид, что стены имеют уши, и почти заговорщицки добавил: «А фильм-то Ванька (имя, естественно, изменено) снял г…й!». И с этих пор всегда привечал, что мне казалось странным, пока я не понял, что ему в самом деле интересно было встречать сопротивление – чтобы в конце концов преодолевать его если не обаянием своих аргументов, то своим безаргументационным обаянием. И если там, где Вы сейчас, есть Интернет или хотя бы его тень, то знайте – мне Вас не хватает, Станислав Иосифович…

Текст: Виктор Матизен