Рецензия на фильм «Королевская битва»

Утверждение, что новое японское кино – самое кровавое в мире, можно считать окончательно доказанным. И дело не в том, что на 114 минут "Королевской битвы" приходится 40 убийств (во многих американских боевиках в единицу времени укладывают куда больше народа), а в том, что эти убийства суть отдельные события, показанные крупным планом.

Одно дело, когда хороший парень в главной роли выкашивает из автомата кучу плохих второплановых парней, появляющихся на экране за секунду перед тем, как навсегда с него исчезнуть. И совсем другое, когда уничтожают – с фонтанами крови, отрубленными головами и вспоротыми животами – почти всех героев фильма. То, что трое из сорока трех (если считать класс вместе с учителем) выбираются из заварухи, а двое из них остаются жить, можно считать рудиментом, отрыжкой сентиментальных жанров и конформистской уступкой традиционным вкусам. Во имя принципа убить надо было всех, вне зависимости от пола, возраста, темперамента, социального статуса и моральных качеств.

При этом в случае с Фукасаку "самое кровавое" не равно "самому жестокому", ибо жестокость по отношению к героям отнюдь не означает жестокости по отношению к зрителям (что касается последней, то здесь, на мой взгляд, непревзойденными остаются "Восхождение" Ларисы Шепитько и "Иди и смотри" Элема Климова). У человека, сколько-нибудь способного отличать условность от реальности, "Королевская битва" исторгает смех, близкий тому, который вызывали "Криминальное чтиво" Квентина Тарантино и "Окраина" Петра Луцика, где былинные крестьяне поджаривали своих супостатов на огне, топили в проруби и грызли зубами. Но "Чтиво" и "Окраина" - фильмы утонченные и эстетские, тогда как "Битва" - даже не ширпотреб, а откровенный "трэш", киномакулатура, напичканная всевозможными мелодраматическими штампами индийского и латиноамериканского происхождения, варварский винегрет из кильки с бараниной и лягушатиной, сдобренный вареньем, политый кетчупом и украшенный розочками из глаз и валиками из отрубленных пальцев наподобие тех, что продаются в качестве пугалок. Это, конечно, стеб, но особый – такой, где автор стебается над героями, вольно или невольно предоставляя зрителю возможность постебаться над ним самим.

Все, что происходит в "Королевской битве", не имеет никакого отношения к действительности – и в то же время имеет к ней самое близкое отношение. "Жестокое будущее. Родители лишены работы. Дети, выйдя из-под контроля, учиняют террор и массовый бойкот окружающим. Ответная мера - санкционированная правительством игра, в которой неуправляемых школьников заставят участвовать под дулами армейских автоматов. На необитаемом острове 42 подростка будут 3 дня безжалостно уничтожать друг друга, чтобы победить. Но только одному игроку разрешено вернуться на большую землю живым" - гласит аннотация фильма, будто нарочно подчеркивающая всю его бредовость. Фокус в том, что этот бред далеко не случаен. Как говорил Полоний Клавдию о Гамлете, "в его безумии есть своя система". И через полвека после выхода повести Сэлинджера "Над пропастью во ржи", эта система особенно внятна.

Книга американского писателя вывернула наизнанку литературный мир, перенеся его центр в душу неврастеничного подростка. (Достоевский, впрочем, сделал это чуть раньше, но не все заметили). Все битники, хиппи и бунтари шестидесятых, вся "молодежная проза", все "рассерженные молодые люди" и все "Гадкие лебеди" братьев Стругацких вышли из пропасти во ржи точно таким же образом, как вся русская литература когда-то вышла из "Шинели" Гоголя. Иными словами, цивилизованное человечество прислушалось к "Страданиям молодого Колфилда", и – куда же без Радищева? - душа его этими страданиями уязвлена стала. Причем настолько, что когда в знаменитом фильме Линдсея Андерсона школьники во главе с юным, но уже великим Малкольмом Макдауэллом из пулеметов расстреливали своих воспитателей-притеснителей, это воспринималось (по себе помню) с величайшим воодушевлением и казалось предвестием небывалых перемен – разумеется, в лучшую сторону.

О страданиях, причиняемых человечеству молодыми Колфилдами, тогда все забыли – но лишь на время, причем достаточно короткое, поскольку до "Повелителя мух" Уильяма Голдинга и до "Заводного апельсина" Стэнли Кубрика с тем же Макдауэллом в главной роли оставались годы, считанные по пальцам рук и ног. Голдинг, в общем, сделал простую вещь – напомнил о том, что морфогенез повторяет филогенез, индивидуальное развитие человека повторяет эволюционный путь человечества. Что пресловутый подросток – зверь и дикарь в гораздо большей степени, чем взрослый человек, под влиянием культуры и цивилизации спрятавший когти и клыки вовнутрь. Хотя, как показывают революции, сметающие культурный слой с общества и отдельного человека (что засвидетельствовал Андрей Платонов), вовсе с ними не расставшийся. В "Повелителе мух" случайно оказавшиеся на необитаемом острове воспитанные английские дети стремительно доходили до самого дикого состояния, что в экранизации романа было подчеркнуто блестящей финальной метафорой, где камера, смотревшая вокруг глазами одного из подростков, неожиданно утыкалась в сапоги морского офицера. Точнее перевести на язык кино слово "опустившийся" было невозможно.

"Заводной апельсин" несколько уравнял акценты – в первой части он показывал, что творят с людьми озверевшие подростки, а во второй демонстрировал, к чему приводит исправительное воздействие цивилизованного общества на агрессивные наклонности подрастающего поколения. На классический вопрос "Кто виноват?" по-прежнему следовало два ответа: "Двойственная природа человека" и "Несовершенное общество".
Наконец, года четыре назад вышел особо никем не замеченный фильм "187" (номер американской уголовной статьи, предусматривающей кару за убийство) с Сэмом Джексоном в роли учителя, который от бессилия перед зверством своих учеников брался за оружие и убивал нескольких негодяев. Картине предшествовал симптоматичный эпиграф: "То, что происходит в США, лет через десять обычно происходит во всем мире". И действительно, вскоре Жерар Депардье сыграл французского педагога, столкнувшегося с дикостью школьников – правда, алжирского происхождения.

"Королевская битва" - естественный предварительный итог долгого процесса отката от Сэлинджера, хотя напрашивающийся советский каламбур насчет выхода из пропасти во лжи тут неуместен. Уместнее сослаться на только что прибывшего в Россию Питера Гринуэя и тут же призвавшего к борьбе с "четырьмя тираниями кино" - тиранией слова, тиранией кадра, тиранией камеры и тиранией актера. Ибо пятая тирания – это как раз тирания подростка как героя, зрителя и даже косвенного автора огромного числа фильмов, пропитанных сознанием дефективного подростка.

В этом контексте отсылки самого Фукасаку к "жестокому будущему", массовой безработице и плохому правительству – полная чушь и чисто формальная уступка политкорректности. Действие фильма происходит в воображаемом мире, и совершенно понятно, чье это воображение – взрослых, уставших от своих детей, цивилизации, изнемогшей в борьбе с природной дикостью, а главное – учителей, которых достали ученики. Учитель Китано (чья фамилия демонстративно совпадает с фамилией актера), управляющий самоистреблением своего класса - голубая мечта, розовая греза и постыдный идеал всех педагогов мира. Меня как-то попросили заменить учительницу в школе, где училась моя падчерица. После урока ко мне подошла завучиха и по-заговорщицки тихо сказала: "Заметили длинного на задней парте?". Заметил" - сказал я, не понимая, к чему она клонит. "И что скажете?". "Если между нами, то гаденыш". "Послушайте, мы с ним ничего не можем сделать, а вы человек посторонний и ничем не связанный. Я вас прошу: зайдите в туалет, он там сейчас курит и издевается над малышами – и дайте ему как следует. От всех нас!!!". Не скажу, выполнил ли я ее просьбу, но запомнил на всю жизнь. Так вот, "Королевская битва" - то самое "от всех нас", и с большим чувством. Кино на то и кино, чтобы предоставлять культурную разрядку скопившейся агрессии.

Текст: Виктор Матизен