Мне всегда нравились монстры

<…> Ребенком я был чрезвычайно сосредоточен на себе самом. Мне нравилось думать, что я все воспринимаю не так, как другие. Я делал все то, что любят делать другие дети: ходил в кино, играл, рисовал. Ничего необычного. Гораздо необычнее сохранять желание делать все это, и когда становишься старше. Наверно, в школе я был тихим ребенком. Толком я себя не осознавал: я не очень хорошо все помню, словно меня несло по реке событий. В общем, не лучшие годы моей жизни. Я не плакал во время прогулок и не рассчитывал на то, что дорога будет все время идти под гору. И у меня были друзья. Я никогда по-настоящему не ссорился с людьми, но и не слишком старался удержать друзей. Такое чувство, будто людям хотелось не нарушать моего одиночества, уж не знаю почему. Словно я распространял вокруг себя некую ауру: "Оставьте меня в покое, черт вас возьми!" Какое-то время я выглядел так, будто меня вызвали на пробы для "Семейки Брейди": на мне были брюки клеш и коричневый домашний костюм. Но панк-музыку я любил: она помогала мне, давала хороший эмоциональный заряд.

Друзей у меня было немного, но в кинотеатрах шло достаточно всяких причудливых фильмов, так что можно было подолгу обходиться без приятелей и смотреть каждый день что-нибудь новенькое – эти фильмы словно вели с тобой диалог.

<…>Мне всегда нравились монстры и фильмы про этих чудовищ. Меня они никогда не пугали: я всегда их любил, сколько себя помню. Родители рассказывали, что я ничего не боялся, смотрел все подряд. И я до сих пор сохранил пристрастие к кино такого рода. «Кинг конг» /King Kong/ (1933), «Франкенштейн» /Frankenstein/ (1931), «Годзилла» /Godzilla king of the monsters/ (1956), "Существо из Черной лагуны" – все они очень похожи друг на друга, только резиновые костюмы и грим разные. Однако каждый ребенок отождествляет себя с тем или иным образом из сказки. Мне кажется, большинство монстров воспринимаются, по сути, неправильно: обычно они гораздо чистосердечнее, чем люди, которые их окружают. Наверно, из-за того, что я никогда не читал, эти фильмы про чудовищ были моими сказками. Для меня это примерно одно и то же. Я хочу сказать, что сказки переполнены насилием, символикой и нарушают душевное спокойствие, пожалуй, даже в большей степени, чем "Франкенштейн" и тому подобное, чья мифическая, сказочная природа более очевидна. Однако такие волшебные истории, как сказки братьев Гримм, пожалуй, ближе к фильмам типа "Мозга, который не хотел умирать": они отличаются грубостью, жестокостью, причудливым символизмом. Повзрослев, я догадался, что подобные пристрастия были протестом против пуританской, бюрократической семейной атмосферы пятидесятых. Я не желал видеть все вокруг себя раз и навсегда распланированным, воспринимать вещи именно такими, какими они были. Наверно, именно поэтому мне нравились сказки и народные предания: в них всегда скрыта какая-то тайная символика. Они содержат некое ядро, но при этом открыты для интерпретаций. Мне всегда доставляло удовольствие видеть какие-то вещи, но иметь о них свое собственное представление. Вот почему я думаю, что мне нравились сказки не сами по себе, меня больше привлекала скрытая в них идея.

Какое-то время мне хотелось быть актером, играющим Годзиллу. Мне нравились эти фильмы и сама мысль, что можно излить свой гнев в таком грандиозном масштабе. Сам я был тихим и уж никак не отличался экспансивностью, так что эти фильмы служили для меня своего рода разрядкой. По-видимому, я изначально был сильно настроен против общества.<…>

Бертон не обнаружил каких-то особых способностей, обучаясь в школе, но его потенциал как художника вскоре проявился. В девятом классе он выиграл десять долларов и первый приз в городском конкурсе на лучший "антимусорный" плакат, который в течение двух месяцев украшал мусоровозы Бербанка. На Рождество и Хеллоуин он нередко зарабатывал деньги, украшая и разрисовывая окна жителей города снежными пейзажами, фонарями из тыквы, пауками и скелетами – в зависимости от времени года. (Марк Солсбери)

<…>В некотором смысле я очень разбрасываюсь. Могу буквально бурлить от переизбытка энергии, не в состоянии сосредоточиться на чем-то одном. Могу, правда, сконцентрировать внимание, когда рисую: как это ни смешно, но рисование меня даже успокаивает. И я никогда не забываю об этом. Очень люблю рисовать: ребенком в школе только и делаешь, что рисуешь целыми днями напролет. Просто здорово. В детском саду все рисуют одинаково, никто не выделяется, но когда становишься старше, что-то меняется – общество ломает тебя. Когда я посещал художественную школу и надо было рисовать с живой натуры, начиналась настоящая борьба. Вместо того чтобы поддержать ребенка – дать ему выразить себя и рисовать по своему усмотрению, ему начинают навязывать некие стандарты, принятые в обществе. "Нет! – говорят ему. – Так рисовать нельзя. Рисовать надо вот так". Помню, какое страшное разочарование я испытал однажды: так любил рисовать, а оказалось, что недостаточно хорошо это умею. Но потом словно что-то щелкнуло у меня в голове, и я подумал: "Да пошли вы все куда подальше. Меня не волнует, умею я рисовать или нет. Я люблю это делать". И клянусь Всевышним, с этого мгновения я обрел свободу, которую никогда не имел раньше: меня уже не беспокоило, имеют ли нарисованные мною люди человеческие формы, нравится это кому-то или нет.<…>

На первый взгляд «Эдвард – руки-ножницы» /Edward Scissorhands/ (1990) кажется еще одной разработкой Бертоном темы Франкенштейна. Эдвард – незаконченное творение его создателя (отца), который умирает, прежде чем ему удается завершить свой труд. Пег Боггз (Дайэнн Уист), дама, продающая косметику фирмы "Эйвон", забирает Эдварда из замка на вершине холма, где он живет в одиночестве, в свою семью, обитающую в выписанном в пастельных тонах пригороде. Здесь он становится для соседей источником фантазий, сплетен, негодования, обожания, похоти. Их расположение он пытается завоевать фигурной стрижкой кустов, выполненной в необузданно китчевой манере, диковинными прическами и замысловатыми скульптурами изо льда. (Марк Солсбери)

Вначале был зрительный образ, связанный с ощущением непризнания, потом возникли образы льда и живой изгороди как естественные продолжения Эдварда, стремящегося быть полезным в домашнем хозяйстве. И, наконец, мир, в который он попадает, – хорошо запомнившийся мне с детских лет мир пригорода – и чувства, им порожденные. Память обладает свойством сгущать краски, все преувеличивать. Каждый раз, когда что-то вспоминаешь, чем отдаленнее событие, тем более важным, более ярким оно становится. Интересно, что людей, живущих по соседству, ты вроде бы прекрасно знаешь, но у них есть нечто, тебе неизвестное, – все, что связано с их сексуальной жизнью. Пригороду свойствен некий привкус извращенности. Я хорошо помню это чувство с детских лет. Оно явно ощущалось, но сам я не видел ничего конкретного.

Хотя я и вырос в пригороде, до сих пор не могу понять некоторых его особенностей. Например, какая-то неопределенность, пустота, – и в моей семье это присутствовало в значительной мере. На стенах в нашем доме висели картины, но я не помню, нравились ли они моим родителям, купили они их или кто-то им их подарил. Словно они всегда там висели, но никто никогда не останавливал на них взгляда. Помню, как-то сидел, глядя на одну из них, и думал: "Что, черт возьми, это значит? Зачем тут эти смолистые гроздья? Откуда они их взяли?"

Если ты вырос в пригороде, это значит, что ты провел детство в таком месте, где нет ощущения истории, ощущения культуры, где полностью отсутствуют какие-либо страсти. Не помню, чтобы кому-нибудь нравилась музыка. И никакого проявления эмоций. Все было очень странно. "Почему эта вещь здесь?", "На чем я сижу?" – ты никогда не чувствовал какой-либо связи с предметами. Тебя принуждали или приспособиться и отказаться от значительной доли своей личности, или создать свой очень прочный внутренний мир, где ты мог бы чувствовать себя изолированным от других. Однако фильм не автобиографичен; для меня было важно оставаться по возможности объективным. Вот почему я чувствовал: мне очень повезло – у меня снимается Джонни. Он привнес множество близких ему тем, которые меня очень заинтересовали в ходе нашего разговора. Я наблюдал за Джонни, и его мир становился мне в чем-то понятнее.

Всегда говорят, что существует список из пяти самых популярных у публики актеров, и три позиции в нем занимает Том Круз. Я научился быть открытым на начальной стадии работы и разговаривать с людьми. Том, конечно же, не был моим идеалом, но мы с ним встретились. Он вызвал у меня интерес, но, думаю, в итоге все получилось наилучшим образом. Возникло множество вопросов – суть их я уже толком не помню, – но в конце встречи я выразил свои ощущения примерно таким образом: "Замечательно, что у вас столько вопросов по поводу главного героя, но либо вы беретесь за эту роль, либо нет".

Я рад, что Джонни сыграл Эдварда. Не представляю, чтобы кто-то еще мог бы так сделать это. А ведь я толком не знал его, не смотрел этого сериала с ним, но, наверно, где-то видел его фотографию. Я питаю особое пристрастие к глазам людей, особенно важны глаза у такого персонажа, как Эдвард, который почти не говорит. <…>Джонни – просто замечательный парень, смешной и сердечный. Вполне нормальный человек, по крайней мере в моем понимании этого слова, но его воспринимают как мрачную, тяжелую и странную личность и судят по чисто внешним проявлениям. Однако он совсем не такой, поэтому тематика "Эдварда" – образ и его восприятие, когда человека считают совершенно не таким, какой он есть на самом деле, – знакома Джонни не понаслышке. Слова "странный" и "чудак" имеют так много интерпретаций, и неким причудливым образом он относится к этим чудакам, уродцам, поскольку так его воспринимают. Резкая смена тем и восприятий – именно то, на что он реагирует наиболее непосредственно, потому что постоянно с этим сталкивается. В таблоидах его изображают клоном Джеймса Дина – но Джонни совсем не такой.

<…>Иногда меня спрашивают: "Ты что, собираешься сделать фильм о реальной жизни с подлинными персонажами?" Однако слова "обычный" и "подлинный" имеют для меня тысячу различных толкований. В чем подлинность? В чем норма? Мне кажется, причина моей любви к сказке как к форме повествования – в моей интерпретации формы, разумеется, – то, что я беру из сказок, фольклора, мифов, – это экстремальные образы, чрезвычайно преувеличенные, но имеющие под собой определенную основу. Они довольно абстрактны, но все-таки что-то значат, и если им суждено как-то вас зацепить, то они вас зацепят, а если нет – то нет. Правда, существует опасность, особенно в коммерческом кино, что люди остаются равнодушными, если показанное недостаточно буквально. Они, например, спрашивают: "А где Эдвард берет лед?" Идите тогда смотреть «Трих мужчин и маленькую леди» /Three Men And A Little Lady/ (1990) – это то, что вам нужно.<…>

В любом из моих фильмов сюжет – самое слабое место, таково их общее свойство. Не понимаю, почему сюжету придают такое большое значение. Есть много фильмов, сильной стороной которых является фабула, мне они тоже нравятся. Но есть и картины иного плана. Разве фильмы Феллини имеют сильную сюжетную основу? <…>Некоторые хорошо строят сюжет, другие – экшн. Я не отношусь к их числу, так позвольте мне заниматься чем-то своим и надеяться на лучшее. Если не желаете, чтобы я этим занимался, не давайте мне эту работу. Но если уж я взялся за дело, не заставляйте меня приспосабливаться. Если вы хотите, чтобы фильм получился как у Джеймса Кэмерона, пригласите снимать его самого, Джеймса Кэмерона. Да чтобы я снимал экшн – ха-ха три раза: оружия я не люблю. Когда слышу выстрел, зажмуриваюсь. Но опять-таки все сводится к вашей интерпретации экшна. Я хочу сказать, что фильм про Годзиллу – сплошной экшн, но не уверен, сочтут ли это экшном люди.

Книга вышла в переводе Михаила Абушика, редактор Александр Гузман. В серии "Арт-хаус" также выходили интервью с Джармушем, Альмодоваром, Тарантино, Гейнсбуром, Уэйтсом, фон Триером.