Интервью с Педро Альмодоваром

Согласны ли вы с тем, что «Разомкнутые объятия» – один из наименее типичных ваших фильмов?

Пожалуй, да, хотя мне кажется, я узнаваем во всех моих картинах. С другой стороны, пока я писал сценарий, да и на всем протяжении съемок, я ощущал себя на новой территории. Манера создания фильма и повествования, настрой актеров, монтаж – во всем этом я несколько отошел от своих прежних картин.

Иными словами, «Женщины на грани нервного срыва» и «Возвращение» подходят для знакомства с вашим стилем, а «Разомкнутые объятия», пожалуй, дают лучшее представление о темах и идеях, которые вас волнуют…

Верно. В этом фильме я также старался передать тон, который можно уловить и в «Возвращении», – тон трагикомедии. Но здесь присутствует – в небольших дозах – и «комедия чудаков», как в «Женщинах на грани…». Хотя, наверное, я действительно больше похож на себя в других фильмах.

Всегда удивительно, когда у вас главный герой – мужчина. У Пенелопы Крус здесь, скорее, роль второго плана…

У нее главная женская роль, потому что главный герой, конечно, режиссер. Но этот фильм старается больше держать баланс между мужскими и женскими персонажами – что тоже было для меня новым опытом. 

Что еще изменилось? Поменялось ли вообще ваше отношение к кинематографу с 1980 года?

Отличный вопрос! Я не чувствую, что мое отношение сильно изменилось, но со временем понимаю, что мой взгляд и язык меняются. Я все больше осознаю, какое значение имеет для меня кинематограф, и этот фильм, конечно, стал признанием в любви к нему. Кино, я почти уверен, может сгладить все несовершенства и недостатки жизни.

Любопытно – вы начинали с весьма фривольных картин, но при этом всегда очень серьезно относились к кино. Вы изначально намеревались прийти к вдумчивым фильмам, или, скорее, поддались собственной серьезности?

По-моему, серьезность в моих картинах начала появляться с возрастом. Человек взрослеет, с этим ничего не поделаешь, и в фильмах отражается мой опыт и образ жизни.

Узнаете ли вы себя в ранних работах?

Если сравнить те фильмы с картинами, которые я снимаю сейчас, может показаться, что они абсолютно противоположны. Но я узнаю себя в обеих крайностях. Я все тот же человек! Впрочем, по-моему, режиссеру вовсе не обязательно менять стиль. Вуди Аллен, к примеру, продолжает снимать комедии, и это отнюдь не означает, что он не растет. Напротив, растет с каждым разом. Он даже иногда пытался подражать другим, хотя и безуспешно (смеется)!

С каждой новой картиной вы все больше открываетесь как киноман. В «Разомкнутых объятиях» множество тонких отсылок к нуару. Как думаете, люди поначалу недооценили вашу кинематографическую эрудицию?

Да. Когда человек снимает андерграунд, люди не склонны воспринимать его всерьез. Но с самого первого фильма я старался быть по-настоящему серьезным режиссером. В то время со мной было связано много шумихи – я мог залезть на сцену и исполнить какую-нибудь панк-рок песню, – поэтому, наверное, пресса приписывала меня к тому миру, который никак не способствовал серьезному восприятию. Хотя то были две стороны одной медали. И с самого начала я старался ответственно подходить к съемкам. На свой первый фильм, например, я потратил полтора года при весьма скудных ресурсах, что, пожалуй, свидетельствует о моей страсти к кинопроизводству с самого начала.

И этим первым фильмом был «Пепи, Люси, Бом…»

Да. Хотя в Испании, наверное, меня начали воспринимать всерьез после «За что мне это?», потому что фильм нес довольно сильную социальную и классовую идею. За границей это началось где-то после «Закона желания», «Матадора» и «Женщин на грани…». Когда же я перешел к более серьезным картинам… Понимаете, это вопрос предубежденности: только когда твои фильмы становятся более серьезными, и тебя начинают воспринимать серьезнее.

А как вы впервые влюбились в кино?

Думаю, с первого взгляда. Я жил в небольшой деревушке в Ла Манче. Там был кинотеатр, но фильмы шли только по выходным, и каждые выходные я приходил на сеансы. И даже ребенком я мог смотреть ленты, запрещенные для показа детям. Очень хорошо помню, как посмотрел «Девичий источник», запретный плод для остальных мальчиков! Но меня вахтеры пустили: повезло, что в местечках вроде нашего почти не было цензуры. Так что кино заинтересовало меня с самого начала. Очень хорошо помню, что все фильмы того периода – начало шестидесятых – мы смотрели с моими сестрами. И потом, сидя на террасе со своими друзьями – они были на 3-4 года старше меня – они часто просили: «Педро, расскажи-ка нам сюжет вчерашнего фильма». И тут я изобретал совершенно новую историю. Поначалу я просто пересказывал увиденное, но меня это так захватывало, что к середине рассказа я начинал вставлять собственные сцены. А сестрам просто нравилось слушать, как у меня в голове рождается совершенно новый фильм.

У вас тогда было представление о кинематографической кухне?

Нет. Я и не подозревал, что есть режиссер, есть сценарист, есть вообще какой-то мир по ту сторону экрана. Я видел только сам экран; для меня кино складывалось из сюжета и актеров. Но с самого начала я знал, что хочу быть частью того мира. В те дни я искренне верил, что всю историю актеры сочиняют сами! И я думал: «Ну, тогда я стану актером!» А потом я вырос и понял, что за актерами стоит режиссер, и к тому же есть еще сценарист, и тогда я сказал: «Вот то место, где мне хотелось бы оказаться». Но в самом начале, когда я был совсем маленький, я верил, что актеры просто рассказывают историю.

Как думаете, в своих фильмах вы стараетесь воссоздать те ощущения? Акцентировать искусственность фильма с помощью декораций и поворотов сюжета?..

Сейчас уже не так активно. Но, скажем, палитра цветов, этих взрывных оттенков, которые я люблю использовать, родилась из палитры, что я привык видеть в старых фильмах. Те картины были выполнены в Technicolor, и в своих работах я всегда старался использовать именно этот спектр, хотя осознал я это уже гораздо позже. Но я все-таки верю, что кино отражает реальную жизнь. То есть, это не сама жизнь, поэтому я не снимаю натуралистические или реалистические картины; я стараюсь емко говорить о жизни, при этом используя искусственность кинематографа. Все это я осознал только со временем: и то, что цвета моих фильмов – это цвета палитры Technicolor из детства; и то, что моей целью всегда было передавать или создавать эмоции через искусственность. 

Правда ли, что вы не ходили в киношколу?

Нет, нет, не ходил. Не имел возможности: Франко закрыл ее в 68-м или 69-м.

Откуда тогда ваши знания о кино?

На ранних этапах я, конечно, не знал, как создается фильм, но это было и не важно. Я мог придумать забавный сюжет и заставить персонажей ожить – вот что имело значение. И учился я сразу, на ходу, на съемочной площадке; мой прогресс зритель мог видеть потом на экране. Вот и вся моя школа. Я был абсолютным… (пытается подобрать слово) автодидактом.

Самоучкой?

Да. Хотя я всегда являлся большим поклонником кино. В своем родном городке я смотрел только те фильмы, что шли в кинотеатре, но после переезда в Мадрид в шестнадцать лет открыл в себе настоящего синефила. Кинозрителя.

Правда ли, что у вас пять любимых режиссеров?

Пять я назвал просто, чтобы назвать какое-нибудь число, потому что, знаете, это могла бы быть и тысяча. Раз нужно перечислить пять, что ж, задача непростая, но первым я назову Бунюэля. У нас одни корни, мы одного племени, и я узнаю себя в его картинах. Также один из моих любимых режиссеров – Ингмар Бергман, хотя его фильмы – полная противоположность моим. Еще один из моих учителей – Билли Уайлдер. Феллини на раннем этапе снимал очень необычно. Ну, и Жан Ренуар имел для меня большое значение. Всегда. Но ими я не ограничиваюсь, конечно, – я продолжаю смотреть новое кино.

Как насчет Альфреда Хичкока?

Ведь, безусловно, в ваших фильмах видно его сильное влияние. Да, Хичкока я не назвал, но он всегда со мной. Один из Троицы. Вот, Святая Троица: Хичкок, Билли Уайлдер и Бунюэль (смеется). Еще в последние пятнадцать лет меня все больше интересует триллер и нуар. Это действительно те жанры, которые мне наиболее любопытны.

Почему они?

Существует точка, в которой драма встречается с нуаром… Эта связь для меня крайне интересна, и, по-моему, она явно присутствует в «Разомкнутых объятиях», в отношениях между могущественным человеком и героиней Пенелопы. Думаю, нуар особенно много получил от американских режиссеров, таких как Джон Хьюстон, и в большей степени европейцев, переехавших в США. Это очень богатый жанр, но он слабо представлен в европейской традиции.

Когда вы сняли свой первый игровой фильм, то работали в государственной телефонной компании. Могли ли вы предположить тогда, что станете всемирно известным кинорежиссером?

Нет, даже близко не мог. Я мечтал снимать фильмы, и этого я тогда уже добился. Я любил рассказывать истории и занимался своим любимым делом. Еще я чувствовал, что у меня лучше получается рассказывать с помощью зрительных образов, чем литературного повествования, но тогда я стремился снимать скромные фильмы, на 16-миллиметровую пленку, для маленькой аудитории. Было такое время, что у меня рождались только скандальные сюжеты, и я был убежден, что популяризовать их будет очень сложно. Так что последнее, о чем я мечтал, так это о всемирном успехе. И уж тем более о всемирном признании. Очень важно в молодости отдавать себе отчет в том, чем хочешь заниматься. Сегодня все изменилось по сравнению с семидесятыми или восьмидесятыми. Сейчас нужно быть успешным с самого начала.

Рассчитывали ли вы, что будете заниматься любимым делом так долго?

После успеха «Женщин на грани…» я решил, что если в будущем меня уже не ждет такой успех, то я, по крайней мере, всегда смогу снимать на 16 мм и делать то, что мне нравится. То есть, тогда для меня важнее всего было просто иметь возможность рассказывать истории. Сегодня мы, к сожалению, живем в обществе, ценности которого в каком-то смысле испорчены СМИ. Людям навязывается идея, что если ты не на ТВ, если ты не знаменитость, то ты не достиг успеха. Это, как мне кажется, направляет стремления людей в неверное русло. Правда, есть интернет – крайне демократичная штука в том смысле, что туда можно выложить все, что угодно. Это монстр с тысячью голов, конечно, но в некотором роде довольно полезный: всегда можно снять небольшой фильм и с легкостью показать его другим людям.

Вы могли бы выбрать профессию писателя. Рассматривали когда-нибудь такую альтернативу?

Все мои детские мечты всегда были связаны с кино, и очень скоро в этих мечтах появилась и литература. Но по мере того, как я читал все больше и больше, я понимал, что великим писателем мне не стать. Этим я не хочу сказать, что считаю себя великим режиссером (смеется)! Но я думаю, что литератор из меня хуже, чем режиссер, и моя новая история, например, то есть история «Разомкнутых объятий», могла бы быть куда лучше рассказана в романе. Материала, который я не перенес на экран, хватит еще почти на целый фильм. То есть, я снял около половины того, что проработал в литературной форме, в плане проработки персонажей и тому подобного. Хотя что-то я пишу. Вел колонку в журнале, опубликовал несколько книг.

В одной из них вы даете советы, что говорить режиссеру, если вам не понравился его фильм: «Очень свежо!», «Как вы нашли таких актеров?», «Съемки поразительны!» Невероятно смешно. И очень полезно…

Спасибо! Да, да, я думаю, все знают, каково это, когда не представляешь, что сказать о фильме, который тебе не понравился! А такие фразы удовлетворят любого режиссера.

Когда вы начали понимать, что становитесь всемирно известным режиссером?

Первые признаки стали заметны, когда «Закон желания» попал на Берлинский кинофестиваль, в программу «Панорама», и реакция на показ была абсолютно поразительной. Фильм потом шел в прокате повсюду. Это был первый раз, когда я осознал, что такое личное произведение может преодолеть границы языка и культуры. Но всемирное признание я первый раз почувствовал после «Женщин на грани нервного срыва» – фильм успешно шел по всему миру и принес мне первую номинацию на «Оскар».

В период вашего прорыва вы работали с Кармен Маурой. Делите ли вы свою карьеру на периоды, соответствующие вашим музам?

Если делить мою карьеру на этапы и каждому давать имя человека, с которым я тогда работал, то – да, среди них, безусловно, есть Годы Кармен Мауры, все фильмы с которой были сняты в восьмидесятых, не считая более позднего «Возвращения». Но должен сказать, что в тот же период, вплоть до 1990 года, был один актер, лучше всего понимавший меня и персонажей, которых я создавал, – это Антонио Бандерас. Наряду с Кармен Маурой.

Такой вопрос приходит на ум потому, что ваше имя часто называют рядом с именами ваших главных актрис: Кармен Мауры, Виктории Абриль, и вот теперь Пенелопы Крус…

И Марисы Паредес тоже! Мариса – это тоже целый период (смеется)! Да, все так: сначала Кармен Маура, потом Виктория Абриль, Мариса Паредес и Пенелопа.

Вы осознанно находите себе музу?

Я осознаю… но позже. Не во время съемок. Сейчас я отдаю себе в этом отчет, но в разгар вдохновения нужно просто жить с ним и работать на подъеме. По-моему, это чудесно, найти свою музу. Во время работы этого не понимаешь, но музой для тебя становится тот человек – это может быть и мужчина, и женщина, – который способен привнести что-то новое и в твою, и в свою работу. Сейчас, когда я работаю с Пенелопой, мне кажется, что я вырос как режиссер благодаря ей, а Пенелопа, надеюсь, выросла как актриса благодаря мне. Вот в чем отличие между музой и очень хорошим актером, с которым ты работаешь. Приведу вам пример такого различия: мне кажется, когда Роберт Де Ниро работал с Мартином Скорсезе, он действительно был актером, вдохновлявшим Скорсезе. Тем, что я называю музой. У Скорсезе он играл лучше, и сам сделал его лучше как режиссера. Сейчас Скорсезе снял четыре фильма с ДиКаприо и, возможно, снимет пять или шесть, но я не вижу подобного тандема. То есть, он поистине хорош – ДиКаприо фантастический актер, – но так, чтобы быть музой…

Вы упомянули Антонио Бандераса, позже уехавшего в Голливуд. Вас, наверное, тысячу раз об этом спрашивали, но получали ли вы приглашение снять фильм в Голливуде, и как бы вы на него ответили?

Да, мне предлагали проекты – множество проектов – в Голливуде, но я все больше и больше сомневаюсь в том, что стал бы за них браться. Потому что так, как работаю я, и так, как работают они, – это две противоположности. Я привык создавать историю. Я ее пишу и ставлю, или адаптирую, если это переложение, и поэтому съемка фильма для меня – очень личный процесс. Я привык принимать решения по своим собственным критериям. Конечно, это не вопрос власти – я все согласовываю с командой, – но последнее слово всегда принадлежит мне, и я это ценю. А в Голливуде, как мне видится, существует целый ряд людей, принимающих решения до режиссера. Мне кажется, что если бы мне пришлось слушать десяток людей, выражающих свои мнения, прежде чем я смогу принять решение, это привело бы к крайнему замешательству.

Не считая картин «Все о моей матери», где действие происходит в Барселоне, и «Разомкнутые объятия», которые вы снимали на Лансароте, местом действия у вас всегда является Мадрид. Вы сильно привязаны к этому городу?

Да (смеется)! С Мадридом у меня прочные отношения. В каком-то смысле, это брак, которому уже сорок лет. Конечно, между нами любовь и понимание, но мы не можем дать друг другу столько же, сколько сорок лет назад. На самом деле, когда выдается возможность, я стараюсь снимать вне Мадрида.

У вас уже есть какие-нибудь идеи насчет следующего фильма?

Ну, в данный момент я ничего не пишу. У меня лежат две… Вообще-то, конечно, четыре! Я всегда сочиняю что-нибудь и потом живу с этими историями годами, и в настоящий момент развиваются четыре. Две из них на стадии черновика, не похожие одна на другую, и из одной из этих двух я сделаю следующий фильм. Хотя о нем еще рано говорить. Но да, да, идеи есть. Как только я заканчиваю один фильм, мне нужно работать с чем-то новым (смеется). Иначе такое ощущение, как будто… умираешь!