Рассол судьбы: рецензия на фильм «Американский огурчик»

Еврей-землекоп Гершель Гринбаум живёт в восточноевропейском городке Слупске (точная география его условна и неочевидна) вместе с любимой девушкой Сарой — они мечтают хоть раз в жизни попробовать газированную воду и, возможно, даже иметь собственное место на кладбище. Но для этого надо заработать кучу денег, а шанса у них такого нет — да ещё и родное село вдруг жестоко уничтожают казаки. В поисках лучшей жизни чета Гринбаумов отправляется в Америку, где Гершель кое-как устраивается гонять крыс на огуречном заводе. В ходе одной особо ожесточённой стычки с грызунами он падает в чан с рассолом и остаётся там лежать на 100 лет, пока случайные дети не вскрывают герметичную крышку. Теперь он вынужден приспособиться к реалиям XXI века и найти общий язык с единственным оставшимся родственником — неудачником-программистом Беном Гринбаумом, один в один похожим на прадеда (обоих играет Сет Роген, впервые со времён «Стива Джобса» демонстрирующий недюжинный актёрский талант).

«Американский огурчик» — на первый взгляд типичное кино в жанре, который американцы называют ёмкой фразой fish out of water, буквально — «рыба из воды». У нас такое кличут «историей о попаданцах», что, в общем-то, то же самое, но с чуть более негативной коннотацией. Речь о сюжетах, где человек из одной временно- пространственной точки попадает в другую, к которой он не приспособлен — и зритель наблюдает за тем, как он раз за разом спотыкается о культурный барьер. Такие фильмы были очень популярны в 90-е, но с приходом нулевых и особенно десятых их популярность как-то поутихла — из последнего и громкого можно вспомнить разве что «Зачарованную», но и там вместо временного разрыва был скорее разрыв постмодернистского толка, между реальностью и диснеевским мифом. «Огурчик» же возвращает более-менее классическую формулу и по первым минутам двадцати и вовсе кажется такой ностальгической комедийной открыткой ныне почившему жанру — с очевидными референсами в сторону «Бората» и, надо сказать, действительно остроумным осмыслением хронотопических перемен (центральный внешний конфликт в первом акте строится на незамысловатом, но смешном гэге с казаками и рекламой водки на билборде).

Но чем дольше Гершель существует в новой реальности, тем дальше «Американский огурчик» отходит от жанровой колеи. Действительно, в сотый раз шутить над тем, как человек из прошлого удивляется новым технологиям, было бы как минимум скучно — и сценарист Саймон Рич ловко избегает этой необходимости, делая главного героя удивительно адаптивным: отчасти это, конечно, ещё и игра на стереотипе о приспособленчестве евреев. Гершель с полуслова понимает особенности местной экономики и запускает успешный стартап по производству экологичных огурцов «местного производства» — фильм несколько запоздало, но весьма забавно проезжается по хипстерской любви к, скажем так, «искусственной естественности», если эта фраза, конечно, вообще имеет смысл. Сюжет о попаданце быстро переквалифицируется в историю о конфликте поколений — Бен и Гершель после некоторых событий встают на нешуточную тропу войны — где вместо стандартных тургеневских «отцов и детей», правда, дети и их прадеды.

И на этой почве «Огурчик» внезапно при всей абсурдности сюжета вдруг начинает весьма серьёзно говорить о семейных травмах, боли утраты и религии как маркере поколенческого разрыва. Понятно, что никаких новых смыслов Рич и режиссёр Брэндон Трост рождать не собираются — не об этом их кино, — но сама дихотомия эксцентричной, подчёркнуто условной истории и искреннего, меланхолично- примирительного пафоса переводит фильм из категории пост- в метамодерн, в пространство новой искренности. В этом смысле он напоминает какого-нибудь «Человека — швейцарского ножа», где абсурд тоже соседствовал с очень личной персональной драмой. И хотя Daniels балансировали на жанровой грани куда удачнее Троста — а у его «Огурчика» есть проблемы с интонационной целостностью и ритмическим рисунком, — сам подход достаточно уникален, чтобы простить авторам некоторые огрехи.

К тому же «Американскому огурчику» — фильму, явно не претендующему на звание «манифеста времени», — хорошо удаётся зафиксировать цайтгайст. Конкретно — специфику эпохи новой этики, той самой, из-за которой, по словам Тодда Филлипса, кинокомедия в её традиционном виде полностью вымерла. «Огурчик», скованный понятными рамками эпохи — в которой люди начали массово обижаться на что угодно, — делает главным инструментом комедии особенности этой самой новой этики. Именно из-за неё возникают все невзгоды Гершеля, человека по нынешним меркам ужасно неэтичного, но легко оправдываемого временным разрывом. Он пишет глупости в Твиттере, злит консерваторов и либералов, а правнук Бен активно пользуется этим, понимая законы современного общества. От которых, к слову, сам и пострадал — хотел сделать приложение, которое считает «этичность» разных компаний, но из-за Гершеля сам стал «неэтичным» в глазах инвесторов. Выходит, что в «Огурчике» сама эпоха выступает главным антагонистом, и не зря, думается, финальный акт примирения тут происходит во всё том же отсталом Слупске, да ещё и в молитве, в синагоге, то есть в месте утрированно архаичном и традиционалистском. До консерваторской пропаганды тут далеко, но сам факт того, что героям приходится отступить на шаг от прогрессивной повестки, чтобы просто понять друг друга и самих себя, — что ж, это уже можно засчитать за весьма смелое высказывание.