Рецензия на фильм «Социализм»

Жан-Люк Годар, и в свои восемьдесят остающийся совестью «новой волны», снял фильм-манифест, который невозможно объяснить, трудно смотреть и очень легко возненавидеть.

Круизный пароход с болтливой компанией философов, чиновников, военных преступников, сыщиков, детей и прочих разномастных мерзавцев на борту обходит Средиземноморье по местам боевой славы (Неаполь, Барселона, Одесса, Палестина), пока на семейной бензоколонке в сельской Франции разгорается вечный спор отцов с детьми.

Годару — восемьдесят, но у него все такой же уверенный хук левой, и при одном взгляде на этого борца воленс-неволенс приходится тренировать свои политические идеалы, даже если они раньше отсутствовали. Он все так же остается совестью — другой пока что не придумали — «новой волны», чудесной французской болезни вроде перманентной революции Троцкого, только в кинематографе: намедни она набегала на румын, сейчас — на филиппинцев, завтра, глядишь, разгонит унылый штиль, двинувшись в наши веси.

Каннская премьера «Социализма» прошла в режиме самой картины, по-социалистически. До конца не было ясно, кто исполнитель: кроме фамилии Годара в аннотации маячили пять каких-то неизвестных типов. Представители Голливуда были тонко унижены чтением издевательских субтитров на несуществующем «навахо-инглиш», специально придуманном для аудитории, не владеющей французским.

Объяснить доступным языком, что все это значит, было тем более затруднительно, что Годар в Канны не приехал, сославшись на некую «проблему греческого свойства». И вправду, «Социализм» — кругом проблемное, греческо-трагическое и очень европейское кино даже не столько в концептуальном (сюжет в фильме практически отсутствует), сколько в первоначальном смысле — географическом. По тому же средиземноморскому фарватеру, что и годаровский корабль дураков, европейцы плавают не первое тысячелетие, обсуждая Цезаря, вавилонское золотишко, планы крестоносцев и цены на рабов.

«Социализм» — симфония тех же вечных сплетен, только прогнанных через эйзенштейновский монтажный стол, где раб и Цезарь — не противоположные факты жизни, а свободные, равные и братские куски пленки, сделанные из одинакового целлулоида. Зрелище, исполненное противоречий, но это не происки режиссера, а родовые муки новой формации, какие периодически должно испытывать кино, чтобы не сдохнуть. Крепитесь.