Интервью с Кириллом Плетневым

Кирилл Плетнев рассказывает о театре, Ксении Собчак, желтых СМИ и эротических сценах

«Метро» (2012) – это фильм-катастрофа, абсолютно не имеет никакого отношения к проекту «Метро 2033» (роман Дмитрия Глуховского – прим. Film.ru), а скорее имеет отношение к ситуации с теплоходом «Булгария». Такая национальная трагедия. Когда в Москве взорвался состав метро на Парке Культуры, например. Когда в Питере оползень прошел, и упало здание внутрь метро. Речь идет о вещах такого рода. В метро, по сюжету фильма, оказываются люди разного социального статуса, разного возраста – и, так или иначе, у них оказывается много общего, когда происходит эта трагедия. Я играю героя, который находится на земле – это корреспондент, едущий на запись новостного сюжета в Думу. По дороге он видит, что происходит, и начинает снимать про это сюжет. Мне рассказывали мои знакомые, что, когда был взрыв в «Домодедово», у людей был шок. К ним подходили журналисты и спрашивали: «А что вы чувствуете?» – репортерам было плевать, что все в крови. Такой же поначалу и мой герой – циничный персонаж. Но потом он все же выключает камеру и начинает помогать.

Вам лично приходилось страдать от выходок «любителей жареного»?

Да, я с этим сталкивался. Моего хорошего друга, Влада Галкина, когда он оступился, сильно травили журналисты, со всех сторон. Я не считаю, что актеры какие-то особые люди, для которых существуют другие правила и которым все нужно прощать. Но если журналисты себя так ведут по отношению к одному, тогда пусть и к другим так же относятся. К Киркорову, например, который женщин бьет. А здесь как-то странно получилось – вроде, история началась, а потом пропала. И никто не знает, откуда она взялась. Сначала раздули, осудили, а потом – все исчезло.

А про вас лично врали в прессе?

Было дело. Говорили, что я с женой познакомился на съемках картины «Однажды в Ростове» – это неправда, картина была другая. В принципе, меня это особенно сильно не трогало. По той простой причине, что человека касается что-то только тогда, когда он хочет, чтобы его коснулось. Папарацци фотографируют только тех, кто хочет быть «пойман». Почему мы про Мэрил Стрип так мало знаем? Или про Константина Лавроненко? Этим людям это просто не нужно. Хотя, один раз мне журналисты помогли – когда у меня затопило квартиру. Моя знакомая, которая работает в питерской желтой газете, провела целое расследование. Оперативно сработала, за два дня. Редакция даже организовала прямой радиомост с ЖЭКом, звонила Матвиенко. Из чего я сделал вывод, что и в желтых СМИ работают супер-профессионалы, которые могут сделать свое дело хорошо.

Вот вы премию «Чайка» получили – это кому-то сейчас интересно, кроме тех, кто и так уже много лет ходит в театр?

Мне кажется, проблема театра на данный момент состоит в том, что его место занял интернет. Театр раньше был определенной трибуной – та же Таганка в свое время. Театр превращается в развлечение. Нет настоящих лидеров, которые могли бы что-то делать. Не знаю сейчас насчет Петра Наумовича Фоменко… Лев Додин совсем уже стал Театром Европы. Все стали раздеваться, и я долго не мог понять, почему. Потом понял – Малый драматический театр не вылезает из гастролей, а если в европейской постановке нет голого тела, это никому не интересно.

У вас вызывают раздражение такие сцены?

Смотря с какой целью они сделаны. Если человек идет на преступление и снимает майку, потому что она вся в крови – это оправданно. Понятно, зачем, он не хочет оставить следов. А если это ситуация, как в спектакле «Жизнь и судьба» (постановка МДТ – прим. Film.ru), когда с самого начала выходит на сцену голый актер и начинает играть – это для чего? Они в газовую камеру без одежды идут, или что? Я образа не понимаю. Тот же Кама Гинкас (режиссер МТЮЗа – прим. Film.ru) говорил о том, что можно добиться того же эффекта, не используя низменные инстинкты. У него есть примеры: в спектакле «Дама с собачкой» есть прекрасный пример эротических сцен.

Согласились бы на эротическую сцену в кино?

Если бы это было очень сильно оправдано, если бы без этого было нельзя. Как, например, в фильме «Необратимость» /Irreversible/ (2002) (картина Гаспара Ноэ – прим. Film.ru), когда сцена изнасилования героини является ключевой. А просто для того, чтобы привлечь внимание зрителя и перевести фильм в другую категорию – нет. Я сейчас женился, у меня ребенок родился – не думаю, что это было бы приятно моей жене. Я и сам не хотел бы видеть ее в подобной сцене.

Давайте вернемся к вашим проектам. Расскажите про «Рейдер» (2011) Всеволода Аравина.

В «Рейдере» у меня роль крепкого орешка – чувака, который сидит в секретном отделе. Когда происходит рейдерский захват, он запирается, берет канистру спирта и сидит весь фильм в этом отделе. У него пистолет, пять коробок патронов, и он отстреливается, параллельно выпивая. Роль такого «последнего бойскаута» – парня, который, когда все уже не верили, продолжал верить, и в результате погиб.

У вас нет ощущения, что вам постоянно предлагают играть один и тот же образ?

Это достаточно размытое понятие. В Голливуде только так и играют – всю жизнь в одном амплуа снимаются. Если артисты начнут экспериментировать, студии могут проиграть. То же самое происходит и у нас. У меня примерно восемь военных ролей. Мне это уже, конечно, не особенно интересно – насколько возможно, настолько я пытаюсь найти иные пути. Если нереально – соглашаюсь только за очень большие деньги.

Вы говорили, что в театре все безнадежно с настоящими героями, а как выглядел бы, по-вашему, герой нашего времени, воплощенный в кино?

Я не беру «Брата», потому что это кино про героя девяностых. Ближе всего среди последних фильмов – герой фильма «Платон» (2008) (режиссер Вартан Акопян, Павел Воля исполняет заглавную роль – прим. Film.ru). Это такой современный Печорин, насквозь циничный человек, который занимается циничной профессией. Это такая проблема, которую, на мой взгляд, сейчас интересно рассматривать – до каких пор можно быть бессовестным, где поставить эту точку? У меня от Москвы ощущение Вавилона – таков и герой нашего времени.

Что вам стыдно делать в кино?

Для меня гораздо честнее зарабатывать деньги, снимаясь в сериалах, чем, например, в полнометражном фильме «Свадьба по обмену» (2011), где ничего не происходит. Или, например, когда люди, не имеющие отношения к актерской профессии, идут в кино, и считают это нормальным, вроде Ксении Собчак. Я недавно задумался, а вот Ксения Собчак, она чем занимается? И решил, что ее дело – успешно жить. Такое «Шоу Трумана».

Вы востребованный артист?

У нас сейчас очень много фильмов про войну снимается, и, поскольку я попал в эту волну, я понимаю, что, пока это еще популярно, у меня работа, наверное, будет. С другой стороны, пока я не халтурю, работа у меня тоже будет. Я вижу, как некоторые молодые артисты работают, и понимаю, что их планка упала, и стараюсь делать все хорошо.

Вы смогли бы уехать куда-то подальше, в деревню, жить там и заниматься чем-то другим?

Я попробовал бы чуть менее публичную профессию – работать удаленно, что ли. Устаешь от огромного количества людей. Когда я шел в институт, у меня не было страсти «быть актером». Многие туда идут за такими вещами, как узнавание. А я к этому не стремился, для меня это был такой странный побочный эффект. Я сейчас понимаю, что невозможно всем объяснить, что нехорошо показывать пальцем и звать артистов выпить.

Как и где вы были воспитаны, откуда к вам пришло понимание того, как делать нельзя?

У меня сейчас этот вопрос остро стоит, потому что я понимаю, что как-то надо воспитывать своего ребенка. Ну, во-первых, я рос очень свободно. Распространенная идея «почему ты не такой, как все – надо быть, как все» у меня никогда дома не поддерживалась.

У вас родители диссиденты?

Нет, совсем нет. Я недавно прочел «Подстрочник» Лунгиной – ей повезло, что она родилась во Франции, вернулась в СССР с определенным пониманием свободы, на каком-то уровне уже понимала, что это нормально, и даже пыталась, но не могла себя переделать. А моя мама, когда росла, всегда знала, что Сталин – это плохо. Мой дедушка, которого, как и моего сына, зовут Федя – всегда говорил, что Сталин – это говно. Всегда. Вот бабушка, которая прошла блокаду, просила ее не спрашивать – у нее были эти рефлексы, когда громко в квартире нельзя говорить и так далее… А дедушка всегда говорил обо всем напрямую, ничего не боясь. И с самого детства говорил маме: «Тома, никогда ничего не бойся».

Что у вас за дедушка был, что ничего не боялся в такое время?

Даже не знаю. После войны он был начальником хлебного элеватора. Очень скоро его оттуда сместили, потому что не воровал – дожил до старости, умер своей смертью. Когда я смотрел «Апокалипсис» /Apocalypto/ (2006) Мела Гибсона, то понял, что это общая мысль – ничего не бояться, выражать свое мнение, поступать так, как считаешь правильным.

Расскажите про киноальманах, который вы сами снимаете?

Все только начинается. Система альманахов у нас особенно не развита, не считая проекта «Москва, я люблю тебя» (2010) и «Короткого замыкания» (2009). На последнем «Кинотавре» Дюжев, Пиотровски, Леха Ильин представили свои работы, и есть мысль сделать альманах про то, как актеры снимают кино. В свое время Валера Тодоровский дал трем сценаристам возможность снять фильм как режиссерам. Что-то подобное можно попробовать сделать и мне.

О чем будет ваш киноальманах?

Я долго пытался сформулировать. Он о выборе. Когда нужно сделать выбор, он очень сложный, а время идет. Драматическая структура, это не жанровая история, но можно сделать интересно, сохраняя эту тему, и даже в стиле аниме.

Режиссеры часто недовольны артистами, которые диктуют свои правила – насколько я понимаю, именно это случилось в ваших взаимоотношениях с Арменом Джигарханяном, в театре которого вы играли ключевые роли. Так было?

Я четко понимаю, что ни одному режиссеру не нужны артисты, которые будут говорить: «Я это делать не буду, я вижу все так…» Это полная ерунда, так дело не пойдет, и режиссеру об этом лучше не говорить, потому что он видит картину в общем. Но для меня такой вариант сейчас неприемлем, мне очень важен момент сотворчества, мне сложно быть марионеткой и «пластилином» режиссера.

Погодите, а если это Ларс фон Триер, Дэвид Линч или Вернер Херцог?

Это другой вопрос – это вопрос масштаба личности. Именно поэтому я сейчас и не работаю в стационарном театре. Потому что я не понимаю, где тот человек, чьи безумия и маразм я готов терпеть. Вот вы мне задали вопрос «где вы сейчас служите?» – а кому служить-то?