Режиссер Вячеслав Сорокин: «Свобода – это меч, заточенный с обеих сторон»

В 90-е годы произошел слом государственной системы и суд над ней. Не является ли появление "чернухи" в нашем кинематографе отражением этого процесса?

Несомненно. Но несомненно также и то, что при разрушении старой системы возникли новые люди, по большей части молодые, учуявшие конъюнктуру нового времени. Как правило, это люди не даровитые. Они восприняли свободу как вседозволенность, что в известной степени связано с ощущением молодости и жаждой объять, схватить весь мир.
Когда размышляешь о себе, о других, о мире, можно увидеть, услышать, почувствовать, что свобода – это меч, заточенный с обеих сторон. Это важно сознавать. Свобода идет рука об руку с ограничением, с рамками. Поэтому, чем острее ты наносишь удар, тем сильнее можешь и сам порезаться. В результате наступившей вседозволенности, как теперь видим, наступило снижение эстетического уровня в искусстве, обнищание культурного уровня России.

То есть сегодня остро стоит проблема снижения критериев и общего уровня профессионализма в кино?

Острота переживаемого момента, сложные социальные процессы, связанные с преступными деньгами, выбросили на поверхность кинематографа большое количество таких фильмов, которые ни за какие деньги – сколько бы их ни давали – не могут соответствовать критериям профессионализма. Появились люди, которым не стыдно выдавать вторичность и третичность своего художественного сознания и даже выставлять это напоказ. Такой человек говорит: "Я художник". И сам предлагает несъедобное варево для зрителей, про которых потом скажет: "Пипл хавает". Таких подельщиков становится все больше. Это уже общий процесс, с одной стороны, деградации, с другой – внедрения в сознание общества весьма сомнительных представлений.
Когда я учился в театральном институте, помню, наши педагоги с нами договаривались: "Давайте так: хотите что-то сказать, будьте добры, излагайте хорошим русским языком". Косноязычие стало общим местом. Я думаю, что это – естественное следствие переходных периодов. Со временем многое должно встать на свое место.

Одним словом, Вас не радует новое время?

Я не очень рад всему, что происходит вокруг. Помню свой разговор с Ильей Авербахом году в 84-85-м, когда он вернулся с Венецианского фестиваля. Я говорил о свободе, о том, что она является основой профессии, существования. Я видел в противостоянии системе попытку сохранить духовное начало и собственную индивидуальность. Авербах вдруг сказал: "Слава, а вы что, всерьез считаете, что буржуа лучше большевика?". Теперь мы видим во всей реальности "очарование" народившегося российского буржуа.

Пока мало серьезных продюсеров, которые могли бы влиять на кинопроцесс.

Вообще-то, люди, вкладывая деньги в кино, и создают тем самым киноиндустрию. Пока что я не вижу, чтобы создавалась киноиндустрия. Говорят, отремонтировали или выстроили 200 кинотеатров по стране… Недалеко от места, где я живу в Санкт-Петербурге, там, где раньше был кинотеатр "Молния", возник кинотеатр "Мираж". Теперь в нем кушают, хрустят чипсами, поднимаются по лестнице с блестящими перилами. В фойе пахнет кофе, жареной картошкой, крутится какая-то реклама. Заодно есть два зала. Кино – между прочим. Это уже не есть некий художественный акт. Это грустно.
Для меня режиссура – не способ зарабатывать деньги и не удовольствие, а способ существования в этом мире. Сейчас я не снимаю. Кто мне может помочь? Никто. Я как бы и не нужен. Сейчас мы уже получили зачатки того общества, в котором действует "горизонтальная культура"…

То есть масс-культура, попса?

Да. А ведь Россия была сильна "вертикальной культурой".

То есть – устремленностью к Богу, к высоким духовным ценностям?

Это была национальная традиция. Ее, в принципе, давно начали ломать и будут продолжать ломать. Я как-то сказал в разговоре с друзьями о том, что Россия заплатит за перестройку несравненно более высокую цену, чем все остальные республики бывшего СССР. Гайто Газдановов, эмигрант первой волны, написал в романе "Ночные дороги" в начале прошлого века: "Я не раз замечал в представителях самых разных сословий французского общества всяческое отсутствие на лице способности к отвлеченному мышлению". Отвлеченное мышление – это, другими словами, Дух. "Французы потратили жизни нескольких поколений, чтобы ввергнуть себя в добровольное материальное рабство", – пишет он там же. В сущности, теперь мы ввергаем себя в добровольное материальное рабство. Сочетание материальных ценностей с вертикальной культурой для России – чрезвычайно трудный путь. Деваться ей некуда. Но она будет сильно мучиться.

Борьба души и плоти, материального и духовного, добра и зла началась не сейчас. Это проблемы вечные. Есть ли, с Вашей точки зрения, в нашей современной российской культуре, в кинокультуре, в частности, сопротивление процессам усредненности и потребительства?

Есть. И она будет сопротивляться. Потому что были в русской культуре великие умы. Один Бердяев чего стоит и его размышления о том, что такое русская душа. А Достоевский? Его ведь не спрячешь. Он есть. Идут сложные процессы, они проникают внутрь тебя. Но нельзя ими жить, о них нужно рассуждать. В конце концов, эти процессы проявятся через определенные коллизии человеческой судьбы. Вы посмотрите: сколько за это время в России убито молодых мужчин, которые не имеют никакого отношения к войне! Сколько искореженных судеб! Сегодня в России более двух миллионов беспризорников. Это ведь жизни. Мы не задумываемся над ними. Тем не менее, это все существует параллельно с нашей жизнью, в потоке времени, и определяет дух, религию, душевное состояние общества. Общество как живой организм может болеть. И сейчас болеет. Для того, чтобы оценивать текущие процессы, воплощать их на экране, повторяю, требуется какое-то время, пространство. Необходимо отойти на определенное расстояние, тогда можно будет увидеть конкретное воплощение того, что в целом захватило общество, захлестнуло его.

Кино пока не справляется с эстетическим осмыслением жизни или оно все-таки как-то рефлектирует, констатирует важные процессы, происходящие в обществе?

Целый ряд фильмов следует традиции глубокого вглядывания в жизнь. Но я не вижу кинопроцесса. Американец, который живет в России, как-то сказал мне: "Вы судите по американскому кино о жизни в Америке. Вы просто не понимаете, что оно не имеет никакого отношения к жизни". Мы приближаемся к такому мифотворчеству. Если у нас художник высказывал некую нравственную позицию в ощущении мира, то сегодня это уже не модно, не востребовано. Режиссеры становятся обслугой. Кино заказывают.

Государство или продюсеры?

Государство лишь поддерживает отдельные проекты. Кинополитику определяют народившиеся продюсеры. Они теперь указывают режиссеру, что он будет снимать.

Не все же такие. К примеру, Сергей Сельянов говорит о том, что быть продюсером фильма – очень чувственная вещь. Даже самому снимать кино уже не хочется. Он совершенно органично существует, как продюсер, обожает своих авторов, с удовольствием делает то, что ему интересно.

Пожалуйста, пожалуйста. Но мне то, что он снимает – и "Брат", и "Брат-2" – глубоко чуждо. Я не говорю, хорошее это или плохое кино. Оно по сути мне чуждо.

А "Про уродов и людей"?

Тем более.

А Сокуров, а Муратова, а Герман?

Они высказываются о том, что сегодня происходит не на материале современности. Можно о современности говорить и через историю XVI века. У меня есть ощущение, которое рождается из понимания сиюминутного движения жизни. Я вижу это. Я могу рассказать об этом. Лично мне именно такого соединения с современностью не хватает в нашем кино. Конечно, продолжают работать мастера. Но сегодня в кино гораздо больше малосостоятельных авторов.

Что же необходимо для создания фильма о современности?

Я думаю, что, чрезвычайно важным элементом сложения будущего фильма является, например, способность эстетически осмыслить предложенный материал. Процессы, которые идут в жизни, интересны тогда, когда они носят персонифицированный характер. Это одно. Есть и другое. Пожалуйста, все плывут стилем брасс. Но без меня. Позиция художника может быть иной: он может не обращать внимания на моду, не поддаваться коррозии, а продолжать следовать избранному пути. Его могут не принимать, считая все, что он делает, малоинтересным. Сейчас так и происходит: само искусство превращено с помощью телевидения в способ развлечения. Телевидению было под силу превратить в шоу даже реальную войну.

Будь моя воля, я запретила бы бесконечные телевизионные повторы ужасов чеченской войны, подробностей катастроф, например, гибели подводной лодки "Курск" или последних терактов в Нью-Йорке. Но в ответ прозвучит: "Что это за цензура?"

Цензура – не бранное слово. Вы же не даете ребенку вино и пиво, мол, пусть пьет, раз ему нравится. Мы же понимаем, что ребенок без присмотра не должен выходить на балкон, где есть дырки, в которые он может провалиться. Кто рискнет настаивать: "Если ребенок хочет, пусть выходит". Разве мы не в ответственности за ребенка? Ответственность подразумевает разумное "ограничение", которое как бранное слово бросают нам в лицо. Мол, что хотим, то и делаем. Такая позиция обнаруживает все духовное убожество людей, примитивность их развития, по большому счету – отсутствие культуры.

Происходит элементарная подмена смыслов. Произносим слово "свобода" и думаем, что понимаем друг друга. Но оказывается, что каждый вкладывает в это слово свое содержание. Не получается диалога, не возникает взаимопонимания.

Я думаю, даже диалог может состояться, но далее встает вопрос: что вытекает из этого диалога? Поговорили и разошлись. Каждый остался при своем.

Не кажется ли Вам, что советское время воспитало тоталитарное сознание и подготовило тотальное неуважение человека к себе самому и к другим.

Большевики этим занимались вполне целенаправленно. И то, что мы сегодня имеем в обществе, является следствием в огромной цепи причин. Меня иногда охватывает мучительный ступор. Я задумываюсь над тем, как хорошо было бы списать все на большевиков. Большевиков нет, и теперь все будет хорошо. Ан нет, потому что всякий раз в затылке мысль: ну, а что же тогда народ побежал за большевиками? Отчего же, когда евреи сбивались в политические круги и вели за собой простых людей, те не понимали, но шли и делали, что им говорили? Почему кресты скидывали, насиловали, убивали собственных братьев и сестер? Есть все это в самом русском человеке. Печально и трагично, но это есть и будет, как неизбывное. Достоевский обронил известную фразу о том, что широк русский человек, надо бы его сузить. Западноевропейское сознание давно обужено, оно цивилизованно. У русских тяга и к свободе, и к рабству тотальная. Готовность к унижению и – гордость.

В вашем "Тоталитарном романе" ситуация развернута по-другому. Чувственные отношения между мужчиной и женщиной помогли нам понять фальшь социальной жизни, ложный, мрачный пафос советской идеологии.

Я сказал в этом фильме, что есть люди, и их много, которые плывут по течению. Но твое личное дело – двигаться, развиваться или плыть. Это дело глубоко индивидуальное. Есть выражение, которое сегодня почти не встречается – "светлое лицо". Посмотрите, какие лица вокруг. Меня очень интересует способность человека к внутреннему прозрению. Ведь человек, который вдруг прозревает, способен к дальнейшему внутреннему развитию, а стало быть, к постижению мира, себя, и потенциально Бога.
Когда-то при поступлении на Курсы я выбрал тему, которая называлась "Возрождение". И недавно я вспомнил об этом, потому что все мои картины, в принципе, вертятся вокруг этой темы. Надя Тельникова и Андрей Осокин, главные герои "Тоталитарного романа", в сущности, были с разным знаком деревяшки, малоразвитые, не сознающие глубины и полифонии всего того, что может окружать человека в этом мире. Выбирая одну какую-то сторону, они не осознавали, как это может отразиться на их жизни, чего они могут своим протестом добиться или чего лишиться. Любовь как божественный дар дается им для внутреннего погружения в себя и во вне. Любовь оказывается единственной движущей силой развития, единственным выходом к пониманию. Любовь сообщает им тот камертон, по отношению к которому музыка, звучащая вокруг, с той или с другой стороны, становится фальшивой. Они платят очень дорого за свое прозрение. Бабочка родилась. Вот бабочка полетела из кокона. Она, может быть, изменила цвет, но она полетела! Такое рождение, мне кажется, очень ценно для человеческой души. По сути дела, такого рода прозрения меня и дальше продолжают волновать. Может, это убого и скучно другим. Но для меня режиссура есть некая избранная форма существования, а не профессия. Разглядывая новые марки автомобилей, слушая криминальную хронику, вглядываясь в лица депутатского корпуса и нашего президента, видя детей, которые что-то просят у меня, когда я подъезжаю на машине к перекрестку, – я что-то черпаю для будущего фильма.

Что запомнилось из картин последнего десятилетия?

При всем желании увидеть что-то новое, я ни разу не ощутил восторга, безудержного, легкого, без всякого усилия пронзившего бы меня. Были отдельные впечатления. Но в целом… Я люблю смотреть с высоты 12 метров на дно в море. Это сладкое, восхитительное, пугающее чувство. А можно представить, что там еще глубже… Я не люблю плавать в мутной воде. Сегодня в кино нет прозрачности, пронзания до сердцевины. А должен быть глубокий и целостный, гармоничный взгляд. Ну, это уже на Божественном уровне культуры, как "Мой друг Иван Лапшин", который я считаю совершенно гениальным фильмом.

Герман стал другим. Раньше мы могли догадываться, додумывать, что стоит за судьбой того или иного героя. У него была тончайшая система намеков и умолчаний. А сейчас он внутреннее выносит на экран.

Мне не очень нравится его последняя картина "Хрусталев, машину!". Скажем так, мне это не близко. На экране поэзии меньше, чем за кадром. Для меня важной остается эстетическая способность осмыслить предлагаемый материал. Если этого у режиссера не хватает, то мир, который он создает на экране, разрушается. Только эстетическое чувство сплачивает все компоненты в единое. Вне этого, в зависимости от дарования, остается не более, чем мастеровитость. Это как в жизни: что бы я ни увидел, я вспоминаю то, что меня потрясло. Это потрясшее меня могло быть ужасным, но оно рождало наслаждение. Вне этого невозможно. Вне этого – отрубленные руки, переход от эстетического способа воздействия к чисто физиологическому, не более того. Сегодня физиологичность воздействия масс-культуры повсеместна – это есть признак деградации. Товстоногов писал, в чем разница между театром и кино: "Театр – люстра, висящая в центре зала, блистающая тысячами огней, а кино – это маленький фонарик, с помощью которого ищут место в зрительном зале". Сегодня я все больше замечаю у режиссеров кино отсутствие эстетического видения собственного мира, если оно вообще есть.
Отчего такое опасение быть простым? Да простым быть – самое сложное. Искусство – мир, который перед нами разворачивает нить Ариадны. Если тебе дано видеть тот мир, который разворачивается за последние 10 лет, посмотри, на что способны люди в любви. Я встретил замечательную реплику в "Уроках сцены": "Когда ученик готов, у него появится учитель". Когда ученик готов. И еще одно. "Всякий ученик способен взять у учителя только то, на что он способен". Жизнь, со всей ее восхитительной разнообразностью и трагизмом – наш единственный учитель.