Чехов, кино для взрослых и Президент: интервью с Михаилом Сегалом, режиссёром фильма «Глубже!»

Вы как-то говорили, что фильм «Слоны могут играть в футбол» родился из наблюдения: вы увидели, как человек в магазине выбирал цветы для своей взрослой дочери, и дальше история выросла из этого эпизода. Из чего родился «Глубже!»?

Не из наблюдения — просто в голову пришла идея. Идея о том, как театральный режиссёр, который привык ставить какие-то глубокие классические вещи, достигать психологической глубины по системе Станиславского и так далее, в силу бедности и невостребованности попал в порноиндустрию и стал применять свои умения там.

То есть всё выросло из шутки?

Да, конечно. Но в результате получился большой фильм. Потому что история получила предисловие: как он до этого дошёл — и послесловие: что же было потом, чем всё закончилось. Возник объём, который годится на полнометражный фильм.

У вас же есть тетрадка, в которую вы записываете идеи. Многие ли из них разрастаются до какого-то конечного результата — рассказа, короткометражки, полного метра?

Ну, записей-то у меня миллион, а фильмов всего несколько… Пять. Ведь не все записи – сюжет фильма. Это просто детали поведения человека, детали костюма, фразочка какая-нибудь.

Вы не раз говорили, что вам важно каждый раз делать разные фильмы — вы не любите и не хотите повторяться. При этом в «Глубже!» у вас появляется персонаж из «Рассказов», президент, и в целом весь абсурдный эпизод с полем похож на тот, что был в «Рассказах».

Делать разное — не значит играть в какую-то формальную игру с самим собой на «самонеповторение». Мол, если я сделал комедию — больше не буду делать комедий. Если снял драму — больше никогда не буду снимать драм. Эта разница должна быть разницей мыслей, которые дай бог, чтобы вообще появлялись новые. Разницей интонаций, с которыми ты эти мысли излагаешь. И поскольку «Глубже!» по комедийной атмосфере и сатирической, социальной части продолжает линию «Рассказов» — фильма, где Угольников играл Президента России, — то я, в качестве такого привета самому себе и фанатам «Рассказов», взял и перенёс целого персонажа. Естественно, это мог быть только Угольников. Я не мог просто написать «президент», актёр здесь привязан к роли. Так что я сначала спросил у него, сможет ли он сыграть, и потом, когда получил согласие, вписал эпизод в сценарий. Иначе не было бы смысла. Так что это даже не самоцитата, это скорее франшиза.

Кинематографическая вселенная.

Да.

К слову, о персонаже Угольникова — у вас, очевидно, в фильме есть социальная подоплёка, все фразы про «порно как государственную доктрину» и так далее. При этом вы как будто дистанцируетесь от реальности как таковой, президент здесь — фантастический персонаж.

Ну, сам президент, может, и фантастический, но если бы у нас за последние десятилетия было много разных президентов, можно было гадать: «А о каком же всё-таки речь идёт? Ох, непонятно, уж очень обобщённый образ!» А тут художественно он, может, и обобщённый, но у нас нет возможности гадать, о ком речь. Понятно, какой это президент.

Кажется, Павел Лунгин говорил про «Франца + Полину» (дебютный фильм Михаила Сегала. — прим. ред.), что это «фильм о невозможности любви». Остальные ваши картины тоже в том числе об этом — и «Кино про Алексеева», и в «Рассказах» это есть, «Слоны» в большей степени. Но в «Глубже!» происходит обратное — любовь вопреки.

Может, в этом и есть новшество, да. Действительно, такой редкий для меня хеппи-энд: любовь намечалась-намечалась и к концу созрела. Я об этом сам не думал, но теперь буду знать, в чём новаторство.

Вы не раз упоминали, что вам всегда очень важно личное в фильмах, вы не дистанцируетесь от своих героев. Справедливо ли это для «Глубже!»? Потому что он выглядит более абстрактным, отвлечённым. Да и герой тут, например, заявляет, что смотрит «только кино про холокост», а в одном из интервью вы шутили, мол, надо сделать премию для фильмов, которые не про холокост и не про онкологию.

В «Глубже!» герой точно не является моим альтер эго. В этом фильме я выражаю себя через мысль, через концепцию, а не через героев. Но вот эта деталь, когда ему предлагают сходить в кино, а он отказывается и говорит: «Я смотрю фильмы только про холокост» — это смешно, это человека характеризует. Он искусство воспринимает тематически: если оно на важную для него тему, то ОК. Он не воспринимает искусство как искусство. У него есть жизненные принципы, тема, которая его волнует, он человек темы. Это как если бы пожарный смотрел кино только про пожарных — а всё остальное не имеет смысла. С одной стороны, это просто шутка, с другой — эта деталь показывает принципиальность, упертость человека. Может, он и чушь для себя какую-то решил, зато принципиальную.

Если этот фильм выражает вас через мысль, то что это за мысль?

Борьба за самоидентичность, за то, чтобы остаться собой, как бороться с искушениями. Как не потерять друзей, найти друзей. Об этих абсолютно понятных человеческих ситуациях. О том, как герой, пройдя через всё, не изменяет себе. Точнее, изменяет, но затем исправляется.

Но про холокост фильмы он смотреть не перестал?

Нет, не думаю.

Не знаю, согласитесь ли вы, но мне кажется, что в плане выразительности «Глубже!» отличается от ваших прошлых работ. Появились какие-то клиповые элементы, рапиды, наезды.

Это и раньше было, просто, видимо, в «Глубже!» это заметнее. Но я не делал это специально. Просто ты чувствуешь стилистику, и решения все приходят сами по себе. В другом фильме я бы не стал делать такие движения камеры, такой монтаж.

Почему Чехов? Я знаю, что там изначально был Станиславский, но почему остановились именно на Чехове как такой точке отсчёта для интерпретации всех этих героев? Просто тоже вот читал, вы как-то говорили, что вам не кажутся смешными ни Гоголь, ни Салтыков-Щедрин, ни Зощенко…

Ну, это другое «смешно». Вот, знаете, бывает «кино», а бывает «история кино»: ты смотришь фильм пятидесятилетней давности, и он производит впечатление на тебя не эмоционально…

…А как бы в контексте?

…Да, ты приобщаешься к истории кино. Тебе интересно. Но это не значит, что тебя это затрагивает лично, эмоционально. С юмором то же самое. Юмор, от которого можно сейчас засмеяться, — это одно. А когда ты читаешь Салтыкова-Щедрина или Гоголя, тоже можно засмеяться, но в контексте того, что это история юмора. Ты приобщаешься к культуре, а не смеёшься на самом деле.

Так а почему всё-таки Чехов?

Нужна была фигура, которая является для главного героя символом глубины и психологичности. Для тех, кто занимается театром, таким был бы Станиславский — но я всё-таки хотел, чтобы фильм был менее узкопрофессиональным. А Чехов — и во всём мире, и у нас — считается символом тонкой психологической драматургии.

То есть это просто символ?

Да, фигура, которая кинообывателем узнаваема и потому работает на сюжет.

Почему герой своё «глубокое порно» выпускает на YouTube, хотя его там, очевидно, забанили бы?

Ну, это «как бы Youtube». Ролики скорее просто размещаются «в Интернете», а это узнаваемый дизайн. Хотя да, на YouTube таких роликов быть не могло. Я об этом даже не подумал.

Это как Чехов?

Ну да. Узнаваемый знак. Чехов — психологизм. YouTube — место, где размещают ролики в Интернете. Допустимая штука, в общем. А так бы, конечно, сразу удалили.

В фильме есть сцена, где герой Александра Паля разговаривает с телеведущим Володей. И там такие джампкаты их разговора, в котором мелькают совершенно случайные фразы — и в одной из них герой начинает цитировать великое интервью с [Владимиром] Машковым с телеканала «Культура». Это прямо в сценарии было?

Нет, это была импровизация. Паль начал цитировать интервью Машкова с Флярковским. Но это было смешно.

Вы же не только режиссёр, но и писатель. И в ваших фильмах, как мне кажется, очень заметно влияние литературы — все эти рефрены, например, как в «Глубже!»: «Что течёт? Всё течёт?» Вы привносите литературу в ваше кино. Но привносите ли вы кино в свою литературу? Например, в вашу новую повесть по картине «Слоны могут играть в футбол», которая выйдет в этом году.

Тут вообще очень интересно получилось. Сначала я снял «Слонов», и сценарий писал точно под кино, все выразительные средства были кинематографические — те, которые работают только визуально. Если бы я формально переписал всё это для книги, не вышло бы прозы. Ерунда бы вышла. Наоборот, я пытался максимально уйти от того, что помнил, что «видел глазами». Я начал менять сюжет, добавлять линии, которых не было в фильме. И как только эти линии появились, сразу почувствовал книжку, это начало становиться литературой. Потому что когда я писал новые эпизоды, я уже не вспоминал, например, помещения, которые описываю. Не знал, как выглядят новые герои.

Это если говорить о том, как я экспериментировал с написанием «Слоны могут играть в футбол». Если же речь о прозе, которая не была раньше фильмом, здесь у меня нет влияния кино. Я максимально стараюсь не описывать всё как кинематографист. Есть, знаете, такие эпитеты, когда про прозу говорят: «Это такая кинематографическая проза!» Имеется в виду, что описывается всё очень подробно. «Ах, мы как будто кино посмотрели!» И там, например, написано: «Он закинул ногу на ногу, складки его брюк были проглажены до одной трети штанины, а измазавшиеся грязью шнурки переплелись между собой». Автор описывает, описывает, описывает. И критики или читатели восхищаются: как кинематографично! А я ненавижу такую прозу. Смысл литературы ведь в том, что автор должен только обозначить, что и где происходит, и этим запустить фантазию читателя — чтобы у того всё рождалось в голове. Вот напишешь ты… Например… «Он простоял полчаса на остановке и, не дождавшись автобуса, спустился в нижнюю часть города». И всё: механизм фантазии запущен. Каждый представит свою остановку, свой город. У кого-то герой пошёл налево, у кого-то — направо. И этого достаточно. В этом смысле я стараюсь от влияния кино уйти. Пытаюсь описывать минимум, а все детали, визуальную часть оставить читателю. Хочу быть другим человеком, когда пишу, не режиссёром. Но когда пишешь книгу по уже снятому кино, это очень сложно. Примерно как читать «Трёх мушкетёров» и пытаться представить на месте д’Артаньяна кого-то кроме Боярского.

Это, знаете, у людей часто возникает проблема с экранизациями из-за того, что они, читая книгу, представляли всё по-другому. А вы, получается, сначала представили всё по-другому, а теперь пишете книгу.

Зато это увлекательно.

А почему вы вообще решили взяться за такой эксперимент? Книга по своему же фильму?

Мне показалось, что я историю «Слоны могут играть в футбол» могу развить и рассказать по-другому. Усилить страсти, которые там кипят, по-новому столкнуть персонажей, сделать всё мощнее и интереснее. И я соскучился просто по этим персонажам, мне захотелось с ними пообщаться. Хочу вот, когда книга выйдет — в октябре, надеюсь, — подарить её актёрам, которые играли в фильме. Они же знают этих персонажей. И тут прочитают книгу: «О, это ж я!» Хочется посмотреть на их реакцию.