Рецензия на фильм «Телец»

Ну, а в каких еще кординатах может воспринимать наше на корню политизированное сознание проект, связанный с именем вождя революции? Словом, к началу сеанса я была до того взвинчена, будто мне предстояло увидеть на экране не два дня из жизни умирающего Ленина, а собственную семейную хронику. В том все и дело. Вожди, идолы, кумиры, "тельцы" когда-то возглавляли большую семью, пребывающую ныне в рассеянии. Инфантильная привязанность к "отцам" прошла через стадию Эдипа, сыновья сводили с ними счеты, выбрасывая из могил. Сейчас поутихло, но то, что называют "фантомной болью", дает себя знать. В плохую погоду особенно. В фильме Ленин в момент просветления говорит Крупской: "Вы не представляете, что вас ждет после меня". Она и впрямь еще не представляет. Мария Ильинична, младшая сестра вождя, - та что-то предчувствует и осыпает брата упреками. Не понимая, отказываясь понимать, что он смертельно болен и невменяем, она корит его за эгоизм, за то, что он хочет уйти, а у него большая семья и на могиле матери он не был четыре года…

Зато мы, сидящие в зале, знаем все. И про Крупскую, которой Сталин пригрозил хорошо себя вести, не то он назначит другую женщину вдовой Ленина И про самих себя. Будущее, которого не зря страшилась Мария Ильинична, уже стало прошлым. Нашим общим прошлым. Но меня почему-то во время просмотра мучило необъяснимое чувство ответственности за этого безумного злобного старика – виновника нашей исторической драмы. До этого фильма он был для меня фигурой абстрактной, сначала сакральной, потом – скандальной, героем анекдотов. Я родилась и жила в мире содеянного им зла, которое поныне никак не расхлебать, никогда всерьез не верила в его изначально благие намерения, в "ленинские нормы жизни" и прочую риторику. Ну, обуян был человек идеей власти, не щадя никого, добился ее, но не насладился в полной мере. Умер рано – в 54 года. Умирал мучительно.

Без риска впасть в излишний пафос, можно утверждать: в мировом кино сегодня нет более радикальной картины, чем сокуровский "Телец" по сценарию Юрия Арабова. Радикализм проекта – прежде всего в бесстрашии погружения в бездны умирающего духа. Не просто какого-то имярека – сверхчеловека, "интеллектуального атлета". Вывернувшего наизнанку одну отдельно взятую страну. Ленина, одним словом. Некогда могучий мозг, рекордный по весу, как окажется после вскрытия, точит навязчивая мысль: "когда же у революции появятся иные рычаги, кроме беспощадного террора?", "насилие – единственная точка опоры". Эти реплики уже интерпретируются как раскаяние вождя. На мой вгляд, в фильме подобного мотива нет. Какое раскаяние, если вспышки агрессии – единственное, что подкармливает адреналином слабеющий мозг. Если злобность и ненависть, спрятанные в подкорке, уже больше не сдерживает умирающая кора. Да у Сокурова в принципе не может быть подобных интенций. Из-за того хотя бы, что у него нет и намека на учительский пафос. В искуснейшей постройке, именуемой "Телец", невозможно обнаружить следов рационализма – картина сложена , как деревянный храм без единого гвоздя. Ее смыслы противятся рационализации. Это свойство поэтики Сокурова – все его фильмы, от "Одинокого голоса человека" до "Тельца", невозможно адекватно выразить в слове. Они остаются "вещью в себе", в своем имманентном кинематографическом качестве. И что бы ни говорил сам режиссер – что кинематографу слабо тягаться с литературой, что он делает не кино, а что-то, чему нет имени, его режиссерское мастерство с каждым новым проектом становится все более совершенным. Магическим. На "Тельце" он был еще и оператором-постановщиком. Может быть еще и поэтому фирменная сокуровская магия достигла здесь своего пика.

В "Молохе" нацистская эзотерика воплощена в горнем эффекте высоты – парения над попранным дольним миром. Эффект этот не оптический, а чувственный. Он достигается режиссерскими средствами, какими – нам, непосвященным, не понять. Только когда Ева Браун (Галина Бокашевская) ступает по гранитному бордюру террасы, обрывается сердце от ощущения бездны, открывающейся ее (не нашему!) взору. В "Тельце" мистерия умирания строится на перепаде масштабов означаемого и означающего. Описание быта тяжко и безнадежно больного, к тому же вождя революции, к тому же опального, о чем все знают, но все молчат, то снижается до бесстрастной регистрации физиологических подробностей, то взмывает – в буквальном смысле – в космические выси. Ибо одна лишь "равнодушная природа" (Пушкин), ее трепет, шепот, содрогание, созвучны здесь истинному масштабу трагедии. Шекспировскому.

Картина снималась в Горках Ленинских – в том самом месте, где заболевший "господин вождь", как называет его лечащий врач, провел последние свои скорбные дни в полной изоляции от внешнего мира.
Могучая зелень крон в молочном тумане, раскаты идущей в обход дальней грозы, кучевые облака в высоком летнем небе, размытые, будто гуашью написанные фигуры домочадцев, обрывки женского смеха, обрывки реплик, прохладно – полотняные женские одежды, ночные чепцы – тогда еще носили чепцы… Звуки жизни вязнут, двоятся в белесом мареве. А, может, их искажает слух больного? В сыром утреннем сумраке огромной спальни тот, кто был "как выпад на рапире", кто "управлял движеньем мысли и только потому – страной", молчаливо борется с охранником за газету, обнаруженную у него в постели. "Где вы достали газету?" Охранник грубо отбирает крамолу и--невыносимо правдивый штрих! – больно шлепает Ленина по рукам. Так начинается очередное утро. Визит врача, уверенного в том, что после смерти пациента его непременно расстреляют, приход Крупской ( Мария Кузнецова), выполнившей очередное задание мужа и читающей ему выписки о телесных наказаниях на Руси, сборы и поездка "на охоту" – так называют домашние поездку в лес на открытой машине. Надо делать вид, что пациент идет на поправку, выполнять предписания врача и как-то забавлять больного. Забавляет его или, точнее, забавляется им Сталин, приехавший со свитой навестить старика. Эпизод со Сталиным (Сергей Ражук) – это несколько почти балетных мизанцен, так тщательно они выверены по композиции и внутрикадровому движению.

Воланд в белом. Светлая шинель в пол. Светлый китель. Светлая фуражка. Мягкие кавказские сапоги, левая рука прижата к туловищу. Он выходит из машины, и сразу ясно, что приехал хозяин, что вся обслуга у него под колпаком, что родственники вынуждены мириться с его бесцеремонностью: "Вы с нами пообедаете?" "Нет, в такое время я не обедаю". Он ловит прячущегося Ленина, как кот мышку, на открытой террасе. На той самой террасе, на которой художник в свое время изобразил их, чинно сидящими в креслах. "Один сокол – Ленин, другой сокол – Сталин". Наконец, молодой сокол поймал старого, вручил массивную трость от имени политбюро, изобразил заботу, глумливо ответил на вопрос, в чем главная задача революции. В гуманизме (!). И откланялся, обещая рассмотреть на политбюро просьбу вождя о яде. В момент прощания камера приближает к нам рябое темное лицо человека, который обвел вокруг пальца самого Ленина. Он – причина и следствие навязчивой идеи "господина вождя": "насилие – единственная точка опоры".

На экране исторические имена героев вслух не произносятся. Экран, вслед за главным героем, как бы потерял память. Когда за обедом Ленин спросит у Крупской, кто же это его навещал, она скажет вслух: "Генеральный секретарь нашей партии." А фамилию шепнет мужу на ухо. На что тот отреагирует репликой: "У нас все фамилии суровые: Каменев, Р- р-рыков, Молотов – кого они хотят напугать?"

Сценарий Юрия Арабова, получившего Каннский приз за "Молоха", замечателен по всем статьям. Это русский сценарий, где важен не только диалог – он превосходный, но произведение в целом, включая драматургию характеров, подробные описания описания места действия и образа действия. Мимезис заменяет здесь общественно-политический контекст, оставленный за кадром. Тем не менее даже те, кто не знает, что по приказанию Сталина умирающий Ленин был лишен всякого общения с миром, не получал ни газет, ни писем, ни телефонных звонков, в финале догадываются, как умножало его страдания изуверство "лучшего ученика". Ну, а слежки он уже не замечал. То и дело приоткрывалась дверь в его комнату и чей-то недобрый глаз наблюдал за действиями инвалида. Вот он лунатиком бредет по спальне, завернувшись в покрывало. Дряблое пастозное тело, лишенное мышц, тускло светится в полутьме. Вот он беспомощно заваливается на левую сторону, чтобы подтянуть непослушную правую, да так и остается, выбившись из сил. Никто из подглядывающих не приходит ему на помощь. "Вас здесь никто не любит", – говорит ему горничная Шура.

После очередного приступа агрессии, когда была перебита столовая посуда, хрустальная люстра, и всем, кто хотел приблизиться, досталось той самой тростью, подарком Сталина, после успокоительной ванны, Крупской разрешено вывести мужа на прогулку. В саду собирались летние сумерки, погромыхивало, стаей ходили облака, гроза все собиралась и не могла собраться с силами. И тут раздался сначала невнятный, а потом все приближающийся крик: "Телефон!" И поняв, наконец, что звонит телефон и что звонят из ЦК, Крупская, тяжелая, рыхлая, бросилась к дому, оставив Ленина одного в кресле на колесах. Есть такая фотография, опубливанная впервые каких-нибудь десять лет назад, когда стало можно: Ленин в инвалидной коляске с выражением изумленного безумия на уже дебильном лице. Оставшись в одиночестве, без присмотра, безумец закричал-завыл утробно и страшно, и ему отозвались буренки, пасущиеся где-то на лесной поляне. И в этот момент что-то случилось в небе. Разошлись грозовые облака, заходящее солнце слева пробило мощными лучами их серую толщу, и в разрыве образовалась темно-голубая полынья неба. Безумное лицо человека, определившего судьбы ХХ столетия, вдруг осветилось каким-то давним воспоминанием, и волны изнутри идущей энергии стали окатывать его одна за другой. Он уходил навсегда от всех нерешенных и больных вопросов и тем спасался. Небо отверзлось над ним.
Не берусь подобрать эпитеты, чтобы описать, как сыгран финальный план Леонидом Мозговым. К тому же портретные гримы, особенно Ленина и Крупской, превосходные.
… Вскоре после смерти Ленина безутешный поэт написал: "Портретов Ленина не видно,/ Похожих не было и нет./ Лишь время дорисует, видно,/ Недорисованный портрет."
Время сделало свое дело. Поэт, понятно, не дожил. То-то бы изумился.

Текст: Елена Стишова