Рецензия на фильм «На Верхней Масловке»

Нам показали подарок Алисе Фрейндлих к ее юбилею, одновременно первый российский фильм будущего года, одновременно очередной российский фильм, который никогда не пойдет в широком прокате, потому что никто добровольно не станет его смотреть. Лучше бы режиссер Константин Худяков ("Успех"), сценаристка Дина Рубина ("Когда же пойдет снег") и продюсер Владилен Арсеньев ("Баязет") отдали прекрасной юбилярше весь бюджет этого произведения на счастливую старость, а сами бы занялись собственными делами.

Рубиной точно уж есть чем заняться, писательница она хорошая, из чего вовсе не следует, что сценарий хороший.

Фильм "На Верхней Масловке" – из того стопудового отстоя, который составляет львиную долю отечественного кино. Критика реагирует либо на махровую попсу ("Ночной дозор" (2004), "Личный номер" (2004)), либо на таланты-самородки ("Мирная жизнь" (2004), "Четыре" (2004)), но в сумме это не больше 4-5 фильмов в год. Об отстое никто не пишет, а его еще 45. Но, в общем, чего повторяться, если написанное, допустим 4-5 лет назад, справедливо доныне. В еще существовавшей "Общей газете" сама, помнится, рассуждала. Самая проституированная из всех интеллигенций, советская "творческая интеллигенция" так и не переварила то, что стало происходить двадцать лет назад. По сей день не переварила ни "перестройку с гласностью", ни распад СССР, ни войны, ни Вовочку – ничего вообще. Она, по работе обязанная понимать все лучше других, уже двадцать лет не понимает, что происходит. Так ведь нечем – у нее не только сознание коррумпировано, подсознание тоже. И вот эти "советские творцы" годами сходят с ума – каждый в меру поражения мозга. Кто на "слава СССР", кто на "залить чеченцев напалмом", кто на "православии и народности". Только, в отличие от клиентов дурдома, которые по палатам, поражение их мозгов демонстрируется публично. "На Верхней Масловке", например, выдает такие диагнозы, как аутизм, клептомания и реченедержание.

Почти столетняя скульпторша (Фрейндлих) доживает свой век в огромной захламленной мастерской. Иногородний внук, объявившийся несколько лет назад (Евгений Миронов), с ненавистью ухаживает за ней. Нищий художник (Евгений Князев) с трепетом пишет ее портрет. Скучающая жена художника (Алена Бабенко) с любопытством следит за склоками бабушки и внучонка, никак не в состоянии решить, соблазнять его или не соблазнять. Это все. Полных два часа разговоров, перебитых лишь парой заставок, как когда-то до революции еще молоденькая скульпторша (Екатерина Гусева) лепила в той же мастерской свои первые шедевры. Действие происходит в пресловутом 1985 году. Все оно состоит из предсмертной попытки старухи прописать несчастного внука, чтобы он не остался бездомным, и его окончательного отказа от московской прописки. Последействие призвано дать понять публике, что старуха была влюбленная и живая, а все, кто остался – мертвые, потому что боятся жизни.

Вероятней всего, в повести-первоисточнике у Дины Рубиной что-то такое было. На экране показано совсем-совсем другое. Фрейндлих, совершенно безупречно делающая "старушечий" этюд: пластически, мимически, интонационно. Пять с плюсом на занятиях по актерскому мастерству, очень много она подсмотрела у глубоких старух, а сама ведь еще – интересная женщина. Евгений Миронов с очередным "несчастненьким" этюдом да Алена Бабенко с этюдом про "поиски любви". На фоне Фрейндлих они пожиже, но тоже терпимо. Но каждый свои этюды до самого конца играет будто в стеклянной клетке, и никакой "ненависти", "любопытства", "трепета" или "соблазна", не говоря уж тайной "влюбленности", на экране в помине нет. Ни мизансценически, ни монтажно, ни в звукозрительном контрапункте никаких отношений на экране не возникает – наоборот, каждая лишняя длящаяся секунда практически в каждом кадре разоблачает театр, где все вынуждены быть партнерами, хотя ими не являются, и это проблема режиссуры. Это проблема Константина Худякова 2005 года, а вовсе не каких-то персонажей 85-го.

Режиссер сегодня прячется в 1985 году, так как вот уже двадцать лет совсем ничего не чувствует, не любит, не ненавидит, не трепещет. Он жизни боится в тысячу раз больше персонажей, но, чтобы не сознаваться в собственном аутизме, помимо актеров, прячется за постоянным упоминанием, как тогда все было дешево, какие были авоськи, прически, старые холодильники "ЗИЛ-Москва", но как и тогда таланту не хватало жене на колготки. Вот что страшно для Худякова: талант обижают, не платят. Помимо старательного жевания или шамканья Фрейндлих подробно показано большое, безлюдное, несоразмерное с ее скрюченной фигуркой помещение с маловыразительными скульптурами. Вот что страшно: талант не раскрыт. А чтоб мало не показалось визуальной "высокодуховности", она постоянно дублируется текстом и закадровой музыкой. Это самое страшное. Музыка – как в "Кубанских казаках" в момент финальной погони Гордея Гордеича за Галиной Ермолаевной, а текст – бесконечные монологи "на авансцене" с периодическими репликами "в сторону". Чтобы так "полным ответом", декламируя, объяснять мужу, что от его духовности нет денег на колготки, сидя при этом на корточках в коридоре, жене художника надо было сразу родиться дауном. Если он на таком дауне женился, значит, вообще кино – про дураков. Значит, это должна быть комедия, а что ж тогда всю дорогу несмешно?

Насильно собрав вместе разных хороших актеров и ни на секунду не умолкая про "искусство и жизнь", про "любовь и смерть", про "силу и жертвенность" и т.п., Худяков вообще ничего не знает про то, что стоит за словами. То есть как именно люди живут друг с другом, когда делают работу. Как и чем они друг друга радуют, когда нищета и старость. Сколько места в их жизни занимает прописка как нечто само собой разумеющееся, сколько – смех. Режиссер, претендующий на "высокое", полагает, что для "высоты" достаточно периодически упоминать в разговорах Сутина или Судейкина как своих близких знакомых с пикантными подробностями. Достаточно выучить наизусть "наррацию" с "иррелевантностью" и постоянно заменять ими "рассказ" с "несоответствием". Достаточно насупленных бровей вкупе с дырявыми носками. Он даже не подозревает, что душевное здоровье сейчас или двадцать, или сто лет назад – это просто уметь заштопать носки, промолчать, когда сказать нечего, кроме заученных пошлостей, и продолжать смеяться над дураками, которые до сих пор думают, что цена искусства – успех.

Ну, так это лечится, вместо того чтобы тратить чужие деньги на свою душевную болезнь. Сколько можно?

Текст: Екатерина Тарханова