Эмир Кустурица, режиссер-легенда, почетный гость Московского кинофестиваля, не обманул наших ожиданий, приземлившись в Шереметьево минута в минуту. Причем в самом что ни на есть благодушном настроении: от его обычной, несколько высокомерной повадки не осталось и следа: «балканский принц» начал давать интервью прямо на ходу, спускаясь с лестницы VIP-зала Шереметьево. Помянул, кстати, и Толстого с Достоевским. В его устах это не прозвучало обычной вежливой банальностью: известно, что господин Кустурица с детства «ушиблен» русской культурой. В тот же день, представительствуя на открытии ММКФ, он говорил по-сербски, а не по-английски. Чтобы, видимо, обозначить родство с Россией, страной, которая для Кустурицы всегда была одновременно манящей и угрожающей. Кстати говоря, эти мотивы – дружбы-вражды со «старшим братом» бывшей Югославии – проскальзывают и в его новом фильме, показанном на открытии ММКФ. «Завет» /Zavet/ (2007), премьера которого состоялась месяц назад в Канне, – притча, в которой прослеживаются и политические аллюзии, и фольклорные мотивы. Хотя это далеко не лучшее произведение Кустурицы: чувствуется усталость, злоупотребление старыми фишками. Да и сам он – усталый гений, которому, похоже, смертельно надоели и светская суета, и необходимость всегда быть в творческой форме, и самое кино. Правда, на вопросы Эмир Кустурица отвечает охотно.

-- Господин Кустурица, насколько мне известно, вы не первый раз в нашей стране?

-- Да, я уже приезжал на Московский кинофестиваль – чуть ли не двадцать лет тому назад – и даже был включен в состав жюри. Вместе с Иржи Менцелем, Йосом Стеллингом и Чжаном Имоу…

-- А председателем был сам Анджей Вайда? Такой звездный состав жюри не снился даже Каннскому фестивалю.

-- Да, интересные были времена, многообещающие… В тот достопамятный 1989 год рухнула Берлинская стена – казалось, что после этого на планете навсегда наступят мир и согласие.

-- Сербы тоже пребывали в состоянии эйфории?

-- Мне не хотелось бы говорить о Сербии, потому что все, что бы я ни сказал, не пойдет на пользу сербам…

-- Потому что весь мир ассоциирует Сербию с вашей персоной?

-- К сожалению. Просто я не всегда осознавал груз этой ответственности. Впрочем, в ином случае – если бы, скажем, осознавал – это чувство придавило бы меня. Режиссер, человек, занимающийся творчеством, не должен вникать в такие вещи: чем дальше от политики, тем лучше.

-- Тем не менее все ваши фильмы, начиная от самых ранних вроде «Отца в командировке» /Otac na sluzbenom putu/ (1985), так и пронизаны «политикой». В определенном смысле, конечно…

-- Вот именно, в определенном смысле. Здесь есть некоторый парадокс: с одной стороны, художник не должен политиканствовать, а с другой – как без политики, которой буквально пронизана вся наша жизнь? Кроме того, если какая-то проблема не решается политическим путем, она, как ни странно, может привлечь к себе внимание через образ, стать действеннее и даже нагляднее в интерпретации искусства. Так бывает. То есть по-своему мы, художники, делаем работу политиков: то, что они скрывают, недоговаривают или, наоборот, забалтывают, мы – в меру своих сил и таланта, разумеется, – как бы являем миру. Вот так.

-- Вы родились и выросли во взрывоопасном регионе – на Балканах. Как вы думаете, это каким-то образом повлияло на ваше мироощущение? Чувствовали ли всю свою жизнь такое, знаете ли, «нетерпение сердца»?

-- Трудно сказать. Определить, что, собственно, является главной частью твоей личности – генетическая зависимость или привнесенные обстоятельства, иногда невозможно. Хотя я действительно – где бы я ни был и в каком бы состоянии ни пребывал – всегда чувствую связь со своей культурой. Быть гражданином мира и – шире – частью Вселенной можно, лишь не порывая связей с той магмой, варясь в которой ты и стал человеком, личностью. Это и есть тот самый бэкграунд, культурный фон, вне которого ты не существуешь. Или представляешь собой абсолютную пустоту. Нельзя взять и враз переменить участь, она дается тебе раз и навсегда.

-- В своем последнем фильме, «Завет», вы как будто проигрываете вновь все ваши привычные мотивы: деревня, мальчик, дедушка, фантасмагория народной жизни и вторжение «порочного» города, современной цивилизации в эту естественную жизнь…

-- Да, от себя не уйдешь. Хотя этот мой фильм, быть может, символичнее, чем ранние мои картины. Грубо говоря, умирающий дедушка – это как бы символ моей умирающей страны, которая может пробудиться только от какой-нибудь животворящей идеи. Как пробудился дедушка, которому вдруг стукнуло в голову, что, прежде чем отойти в мир иной, нужно оставить свой завет внуку.

-- Кстати, о внуке. Многие ваши фильмы – и уже упомянутый «Отец в командировке», и «Завет» – сняты как бы через призму взгляда ребенка.

-- А, ребенок! Да, это такой особый трюк: смотреть на мир глазами юного существа, то есть так, как будто он всякий раз открывается тебе заново. Это очень интересно: поскольку ребенок, который снимается у тебя в главной роли, воспринимает съемки как приключение, поход в неизведанное, ты тоже – вместе с ним – это неизведанное открываешь. Ребенок в отличие от взрослого актера с его набором приемов способен придать и фильму, и тебе самому какое-то первобытное чувство неизведанной свежести.

-- Но ведь с детьми, так же, как и с животными, безумно трудно работать. Как вам удается заставить работать и детей, и зверей на полную катушку? В «Жизни как чудо» /Zivot je cudo/ (2004), помню, даже осел играл профессионально.

-- Признаться, у меня действительно есть инструмент, который я использую в работе с детьми и животными. Да и со взрослыми актерами тоже. Этот инструмент не что иное, как сопереживание. Когда я снимаю картину, то настолько вовлечен в этот процесс, что и сам становлюсь немножко и ослом, и кошкой, и ребенком. Прямо так и чувствую – как обезьяны, ослы, коты, дети. Вот и весь секрет. Поэтому, возможно, у меня и получается. Насчет профессиональных актеров, я, как никто, понимаю, что им еще хуже приходится, чем типажам или детям, случайно попавшим в кино. Поскольку сейчас всем заправляют акулы кинобизнеса, попробуй, например, не срубить кассу, разочаровать боссов студии! Тебе этого никогда не простят. Поэтому актеры вечно чего-то боятся – недоиграть, переиграть… А я их жалею и понимаю. Для меня актер – не фишка в игре, не манекен, не средство выколачивания денег. А ведь даже успешные, сверхуспешные актеры, суперзвезды часто становятся игрушкой в руках продюсеров. Тот же Брэд Питт – замечательный, просто великий актер, а вечно чего-то опасается…

-- Вот и вы, подобно всем европейским режиссерам, «катите бочку» на Голливуд…

-- Да уж, звучит все это как общее место, но ведь так оно и есть. После войны во Вьетнаме Голливуд только и занимается тем, что производит немыслимое количество коммерции. Это неинтересно. И опасно. Причем до такой степени, что уже угрожает существованию самого феномена кино. Кинематографа как такового со всеми его онтологическими признаками.

-- Каковы же, по-вашему, эти «онтологические» признаки?

-- Сам дух кинематографа, где огромное значение имеет оркестровка фильма, когда каждый план – и второй, и третий, и дальний фон – играет, трепещет, живет, искрится. Здесь незазорно использовать любые «трюки», кроме формальных, трюков ради самих трюков. Все идет в дело – и мультвставки, и немые куски, и пятое, и десятое… лишь бы все это было сбалансированно. Но такого рода изобретательность не должна быть поставлена на поток, без конца эксплуатироваться. Всякий раз – что-то новое, то, что исходит откуда-то из глубины твоего сознания и подсознания. В этом смысле нельзя воспроизвести ничей стиль. Что-то украсть, повторить за кем-то.

-- Приступая к новому фильму, вы каждый раз чувствуете такой прилив адреналина, «готовность к шедевру»?

-- Готовность не готовность, но страсть, дикое возбуждение – это уж точно. Еле справляюсь с этим, потому что кино – довольно странная вещь, где весь твой адреналин, страсти-мордасти, горение и прочее нужно еще и раскладывать по полочкам. Все вместе – занятие изматывающее, тяжелейшее. Тот, кто занимался этим когда-либо, должен меня понять.

-- И последний вопрос. Приезжая в Россию, чувствуете ли вы себя частью «славянского братства» – ведь для вас наша страна не экзотика, как для западноевропейского человека?

-- Знаете, как сербы шутят? Нас вместе с русскими 200 миллионов – или сколько там, не помню. Иронизируя сами над собой… Так и я – вместе с вами меня очень много, а по отдельности – не слишком. Влияние России, разумеется, всегда чувствовалось – и у меня в фильмах, если вы заметили, много отсылок к России. Гротескных зачастую… А иначе как «младший брат» отделается от влияния «старшего»? Только высмеяв этого старшего…